Я поплелся в долину, совсем расстроенный. Заглянул к Доку: Тому плохо, он спит, лицо осунувшееся, будто уже умер; Док один за кухонным столом, смотрит в стену, глаза запавшие. Я поспешил к реке, прошел по мосту, зашел в уборную возле бани облегчиться. Выходя, столкнулся с Джоном Николеном. Он глянул на меня и молча отодвинул плечом.

Я пошел на пляж. И на следующий день тоже. Я научился узнавать стайки куличков: в одной – одноногий, в другой – черный, в третьей – со сломанным клювом. Прилив заливал обеденный стол мух. Отступал, оставляя кучки мокрых водорослей. Чайки кружили и кричали. Раз на полосу мокрого песка опустился пеликан и стоял, горделиво поглядывая вокруг. Однако в тот день прибой был высокий, и пеликан не успел вовремя отскочить. Волна накатила на него, он побежал, его сбило с ног, перекувырнуло через голову. Я засмеялся, глядя, как он встает, мокрый, взъерошенный и обиженный, но он смешно разбежался и полетел вдоль пляжа. Когда я отсмеялся, то заплакал.

Облака вернулись. Серая стена закрыла горизонт, ветер отрывал от нее клочки и нес к берегу. Ветер наконец поменялся. Санта-Ана неделю сдерживала облака, теперь они возвращались на свою законную территорию. Сперва их было совсем мало, прозрачных и рыхлых по краям. Они плодились и размножались и после полудня сделались темнее, ниже, потом вся стена двинулась от горизонта, становясь темно-синей и закрывая небо, словно одеяло. Воздух похолодал, чайки спрятались, ветер с моря набирал силу. Облака стали тяжелыми, они метали молнии в море и в сушу, вспенивая волны и раскалывая деревья на холмах. Я сидел на старом сером бревне и глядел, как ударяют в песок первые капли. Стальная поверхность океана потеряла под дождем свой блеск.

Я запахнул куртку и упрямо сидел. Дождь сменился градом. Град падал и падал, пока бурые градины не засыпало чистыми: песчаный пляж накрыло стеклянным.

Я двинулся вдоль берега, взобрался по дороге на обрыв. Град сменился дождем. Я шагал вдоль реки, руки в карманах, подставив лицо дождю. Я нарочно шел по открытым местам, и меня это радовало именно потому, что это так глупо.

Так я дошел до края небольшой поляны, где у нас кладбище. Ливень хлестал из низких облаков прямо над головой. Я прошел через тот участок у реки, где хоронили выброшенных морем японцев. На их деревянных крестах было написано: «Неизвестный китаец. Умер в 2045-м» – год мог меняться. Нат постарался, вырезая на крестах буквы и цифры.

Дальше на поляне были похоронены наши. Я переходил от могилы к могиле, читая надписи. Винсент Мариани, 1992—2038. Рак. Я вспомнил, как он играл в прятки с Кэтрин, Стивом и со мной, Кристин тогда была еще малышкой. Арнольд Калинский, 1970—2026. Том говорил, он пришел в долину уже больной, Док боялся, что мы заразимся, но все обошлось. Джейн Говард Флетчер, 2002—2030. Моя мать. Воспаление легких. Я вырвал из-под креста несколько сорняков, пошел дальше. Джон Менли Моррис, 1975—2029; Эвелина Моррис, 1989—2033. Он умер от рака, она – от заражения крови, когда порезала ладонь. Джон Николен-младший, 2016—2022. Утонул в реке. Мэтью Хэмиш, 2034. Врожденное уродство. Марк Хэмиш, 2036; Люк Хэмиш, 2039. Оба с врожденными уродствами. Франческа Хэмиш, 2044. То же. И Джо снова беременна. Джеффри Джонс, 1995—2040; Энн Джонс, умерла в 2040-м. Оба сгорели при пожаре в своем доме. Эндевор Симпсон, 2039. Врожденное уродство. Дифайнс Симпсон, 2043. То же самое. Элизабет Коста, 2000—2035. Неизвестная болезнь, Док так и не сумел ее определить. Армандо Томас Коста, 2033—2047.

Дальше шли еще могилы, но я остановился и стал смотреть на могилу Мандо, на свежую надпись на кресте. Даже в Библии говорится, что век человеческий – семьдесят лет, а это написано так давно. А наш век – короткий, как у захваченных морозом лягушек.

Земля на могиле Мандо осела, теперь дождь умял ее еще сильнее. Я сходил на край поляны, где Нат всегда оставляет в яме лопату, и начал носить на могилу мокрую землю, лопату за лопатой. Грязь прилипала к лопате, не хотела ссыпаться. Это я плохо придумал. Я бросил лопату обратно в яму и сел на траву на краю могилы, держась за перекладину оградки. Лягушки на морозе. От дождя землю совсем развезло, везде были лужи. Я глядел на ряды крестов, с которых лилась вода, и думал: это несправедливо. Так быть не должно. Мандо и младше меня, и не младше: его нет, он исчез. Он не вернется. Я набрал в горсть земли и сдавил. Мандо из живого человека стал чем-то вроде земли у меня в горсти. И то же будет со всеми, кого я знаю. И со мной. Никакие наши поступки, никакие слова этого не изменят. Так в чем смысл? Странно жить и работать, сколько хватит сил, а потом просто превратиться в землю. Я сидел под дождем и давил глину в руке. Чмок, чмок. Чмок, чмок.

И все же старик выжил.

Старик выжил – хотя мне с трудом в это верилось. Кажется, остальные тоже удивились, даже сам Том. А уж Док – точно.

– Просто сам себе не верю, – радостно сообщил он мне, когда однажды ненастным утром я зашел его навестить. – Даже глаза тер и за руку себя щипал. Вчера встаю, а он сидит за кухонным столом и скулит: где мой завтрак, где мой завтрак? Конечно, его легкие очищались всю неделю, но, сказать по правде, я не надеялся, что это поможет. И вот он уже со мной лается.

– Кстати, – крикнул из спальни Том, – где мой чай? Неужели никто больше не заботится о бедном пациенте?

– Если хочешь горячего, заткнись и подожди! – крикнул Док, улыбаясь мне. – Хлеба тебе принести?

– Конечно.

Я вошел к Тому. Он сидел на кровати и моргал, как птица. Я робко спросил:

– Как тебе?

– Голодно.

– Это хороший знак, – объявил Док у меня за спиной. – Аппетит вернулся, очень хороший знак.

– Только не при таком поваре, как у меня, – сказал Том.

Док фыркнул:

– Не обращай на него внимания. Наворачивает за милую душу, как раньше. И, похоже, ему нравится. Скоро он пожелает оставаться тут только из-за кормежки.

– Держи карман шире.

– Вот она, благодарность! – воскликнул Док. – После того, как я столько времени заталкивал в него еду чуть ли не силой! Я уже чувствовал себя мамой-птичкой и подумывал, не переваривать ли еду в своем желудке, прежде чем его кормить…

– Да, это бы помогло, – хохотнул Том, – жрать блевотину, тьфу! Унеси это, ты навсегда отбил мне аппетит.

Он отхлебнул чаю, ругаясь, что слишком горячо.

– Да, я тебе говорю, трудно было затолкать в него еду. А теперь только погляди.

Док с удовольствием наблюдал, как Том по старой привычке заглатывает, не жуя, целые куски хлеба. Доел, улыбнулся щербатым ртом. Щеки его за время болезни запали еще глубже, но карие глаза сверкали прежним задором. Я расплылся в улыбке.

– Ах да, – сказал Том, – могу подтвердить, все дело в мутировавшей иммунной системе. Я крепок, как тигр. Во какой крепкий! Тем не менее извините меня, я чуток сосну.

Он раза два кашлянул, заполз под одеяло и отключился, словно зажигалка, когда ее закроешь.

Так что здесь все было хорошо. Том пробыл у Дока еще недели две, по-моему, просто чтобы составить ему компанию, поскольку поправлялся день ото дня и уж точно не любил больницу. Как-то Ребл постучала в дверь и спросила, помогу ли я перевозить Тома обратно домой. Я сказал, конечно, и мы пошли через мост, разговаривая и перешучиваясь. Солнце играло в прятки за высокими облаками, из дома Косты вышли Кэтрин, Габби, Кристин, Дел и сам Док, посмеиваясь над Томом, который вприскочку возглавлял парад.

– К нам! – заорал Том, увидев меня и Ребл. – Стар и млад, вливайтесь в ряды нашей партии!

Кэтрин дала мне тяжелый джутовый мешок с Томовыми книгами, и я притворился, что хочу сбросить его с моста в реку. Том замахнулся на меня палкой. Мы чудесно прошлись по другому склону долины. Прежде я не позволял себе и думать, что этот день наступит, но вот он, его можно потрогать рукой.

Возле дома старик прямо-таки разбушевался. Он театрально размахнулся и пнул ногой дверь – она не открылась. «Замечательная щеколда, видите?» Он сдувал пыль со стола и со стульев, так что в комнате стало нечем дышать. На полу красовалось лужа – значит, снова потекла крыша. Том скривился: