Жив ли ты ещё, друг мой? Или же и для тебя пора мне выдумывать басню?

Твой Заратустра

Брюссель

Привет, друг мой! Пишу я тебе из города славного, где даже капуста мельчает!

У добродетели выросли борода, копыта и пара рогов, так что даже капуста, испугавшись одеяния её, обмельчала. Что же делать человеку гам, где капуста и та прячется от повадившихся в чужой огород?

Хоть и смешна добродетель мне, да не больно она радует, ибо подобна она слепцу-сладострастнику, что принял изгибы гитары за овалы женского тела.

Грешно потешаться над слепцом, пусть бы даже тысячу раз он был сладострастником! Сначала верните ему зрение, а потом смейтесь! Но в силах ли вы вернуть зрение добродетели, ею утраченное?

Добродетель ваша слепа, что же требуете от неё им, как от зрячей? Слепой соглядатай — не соглядатай вовсе. Чего же вы спрашиваете у него, что он видел? Он видит тьму, такова, впрочем, и добродетель ваша, замешанная на страхе и на незнании слова «довольно»!

Странную же цель поставили перед собой собравшиеся в этом городе мудрецы с эполетами! Установить в мире порядок, — цель столь же недостижимая, сколь и глупая.

Как можно установить нечто в том, что есть само по себе вечное становление, для которого даже крушение лишь один из этапов? Можно повлиять на становление, но как же его остановишь? Легче уж солнце заставить не светить больше!

«Каких только не видел я добродетелей, но добродетель Порядка — самая непорядочная из всех! Ибо не знаете вы другого порядка, кроме того, что сами себе придумали, так и живите же с ним и не суйтесь куда, не следует! Что такое добродетель ваша, как не утверждение собственной правоты вашей? Но кто же считает себя неправым? Пусть он сам покажет на себя пальцем! Нет таких, все молчат и пальцы прячут в дырявых карманах!

И молчат они потому, что каждый себя считает истинно добродетельным, а другого недостаточно добродетельным или же недобродетельным вовсе. Как же договориться вам? То-то и оно, что не хотите вы договариваться и не будете. Не для того собрались! И добродетель ваша слепая для ушей предназначена вами, а не для глаз. Пыль пускаете вы теперь в уши!

Лилейные песни поёт добродетель ваша, и всякий раз меняет она тембр свой на тот, который хотят уши длинные слышать упрямцев добродетельных!

И потому добродетель ваша — лишь музыка сопровождения, лишь манёвр обходной, а защищает она то единственное, что зовётся у вас гулким словом: «Ещё!»

Но скажите мне, если воцарится одна добродетель из многих, то не придётся ли вам поступиться и вашей? Помните, что чем выше поднимаетесь в гору вы, тем меньше людей может на ней уместиться. Придёт время, и будете вы время коротать в одиночестве полном — тот, кто выживет!

Когда же кричите вы о благе для всех, то пугаюсь я крика вашего. Как знаете вы о моём благе? Кто сказал вам, что есть для меня благо? Когда бы были вы эгоистами, не сказали бы, что знаете благо моё, ибо было бы вам известно, что не знаю я вашего. И это была бы правда, и мы могли бы договориться!

Но почему не говорите вы так? А всё потому, что плевать вам на благо моё, ибо для вас существует лишь ваше! Так знайте же, что не существует блага самого по себе: сколько бы хищник не прятал зубы — придётся ему обнажить их. И тогда рухнет всё здание хвалёное добродетели вашей, но не с тем рухнет оно, чтобы освободить вас, а с тем, чтобы погубить нас всех!

Крепитесь же, осталось недолго! Но когда погибнет всё от того, от чего не ожидали вы, тогда поймёте вы, добродетельные, что делили вы то, что не принадлежало вам! Но будет поздно: думали вы защитить себя от пожара, а случилось у вас наводнение. Запаслись вы водой, да не запаслись спасательным кругом!»

Так говорил я в здании огромном, где крест символизирует землю круглую. Так земля несёт крест свой, когда другие носят погоны, а капуста мельчает тем временем. И хоть с виду похожа она на мозговые извилины, извилин мозговых не нашёл я здесь, ибо была мне ответом новая глупость: «Есть у нас и подводные лодки!» — так отвечали мне повадившиеся в чужой огород.

Нельзя искать то, что случится, ибо всё в свой черёд само о себе заявит. Но ощутить нужду настоящего и сказать самому Себе: «Довольно!» — вот, что следует эгоисту сделать. Только бы уметь быть эгоистом!

Ты всё ещё ищешь или понял уже, что добродетель — лишь одинокая тень безумия? «Жизнь одна», — так, если помнишь ты, говорил друг твой — Заратустра, теперь многократно убедился он в этом.

А если бы и была у тебя вторая жизнь, то знай, что всё равно нет у тебя на неё времени, ибо даже капуста стала мельчать, скоро рогатым и вовсе нечего будет есть!

Твой Заратустра

Тибет

Привет, друг дорогой, шлёт тебе Заратустра из места одинокого, где даже горы кажутся одинокими!

Ну и странных же людей повстречал я здесь: жизнь свою они превратили в покой, ибо так готовятся они к смерти, которая больше для них, чем жизнь. Странно ли, что и горы кажутся здесь одинокими?

Ходят они как тени, эти жёлтые люди, говорят они тише листвы пожухшей, улыбаются только губами и шаркают по скалистым склонам протёртыми своими сандалиями.

Сначала мне понравилось среди них, но потом ощутил я, что и сам уподобляюсь я тени. «Но тени чего?!» — спросил я себя. И не было мне ответа, и только странные люди улыбались мне тонкими расщелинами своих глаз, шепча, подобно листве пожухшей, загадочные слова, которые я не в силах был разобрать.

Говорили они мне о черни, говорили тихо, говорили застенчиво. Чернь — это люди, которые умирают, но родятся в скором времени снова. Они же, эти странные люди, что шаркают по склонам в протёртых сандалиях, люди эти, средь которых и горы кажутся одинокими, решили умереть насовсем.

И тогда увидел я, что они уже умерли! Среди теней находился я, и сам чуть было не стал я тенью. Отчего же зовут они чернью тех, кто не стал ещё тенью, а себя — нет, хотя сами они — тени, а тени черны! Кем ещё быть теням, если не чернью?

И тогда разъяснили мне странные люди эти, что есть чернь. «Чернь — это созидающие», — так думают эти жёлтые люди в протёртых сандалиях, что живут среди гор, которые кажутся оттого одинокими.

«Но что же жизнь тогда, если не созидание?» — спросил я людей этих, глядя в узкие расщелины их неморгающих глаз.

«Жизнь — это страдание, и она иллюзорна», — ответили мне тонкие губы их.

«Но что же реально тогда, если не жизнь?» — снова спросил я людей этих странных.

«Реальное непостижимо», — ответили они, улыбнувшись пустыми глазами, и стали вовсе безгласны.

Умереть в жизни — вот оно высшее благо для тех, кто не считает себя чернью, но чёрен, как тень.

«Зачем же ушли вы в горы? Там, внизу, полным-полно таких, как и вы, и даже «лучше» вас, ибо они уже умерли!» — так говорил я с тенями, чьи глаза никогда не смыкались, кроме как для временной смерти. Но не было мне ответа.

И тогда спустился я с гор и повстречал людей там, что и вправду чернью себя считали. Они рассказывали мне, что жили прежде и будут жить впредь.

А я спросил их — откуда знают они это, и они ответили мне, указуя на горы: «Там живут те, кто знает тайну сию лучше нас! Они говорят!»

«Так вы можете ничего не делать, раз всё и без вас продолжается?» — спросил я тех, кто именовал себя чернью.

«Ничего не делать — то признак мудрости, мы же чернь, нам не дано!» — так отвечали мне люди, которые называют себя чернью и живут подле гор, которые показались мне от слов этих ещё более одинокими.

Дано человеку жить, но одни полагают, что это бессмысленно, другие — что неизбежно. Да, трудно кого-то из них назвать человеком, они больше похожи на чернь!