ИЗБРАННЫЕ СТРАНИЦЫ

В Д В У Х Т О М А Х

Перевод с французского

ТОМ I I

И З Д А Т Е Л Ь С Т В О

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

М О С К В А 1 9 6 4

И (Фр)

Г65

Edmond et Jules de Goncourt

JOURNAL

MEMOIRES DB LA VIE LITTERAIRE

Составление и комментарий

С. Л е й б о в и ч

Редактор перевода В. Ш о р

Оформление художника

А. Лепятского

ДНЕВНИК

1870- 1896

ГОД 1 8 7 0

Вторник, час ночи.

Легкий ночной ветер колеблет пламя свечи, стоящей на ноч

ном столике, она бросает скользящие блики на его окутанное

тенью полога лицо, придавая ему какое-то подобие жизни...

Странно: в эту ночь, первую ночь после его смерти, я не ис

пытываю отчаянья, владевшего мною в последние дни, не

испытываю душевных терзаний, которых ожидал. Какое-то пе

чальное и тихое умиротворение нисходит на меня, когда я ду

маю, что он избавлен от жизни. Посмотрим, однако, что будет

завтра.

Встав нынче утром с постели, — несколько часов я спал, —

я увидел на его лице то же выражение, что и вчера; оно лишь

пожелтело, точно воск, подвергшийся воздействию тепла. Я то

роплюсь, я жадно стараюсь вобрать в себя это обожаемое лицо.

Мне недолго уже осталось его видеть... Я слышу, как ручки

гроба, который поспешили доставить ввиду жары, с металличе

ским стуком задевают перила лестницы.

Это имя, имя Жюль де Гонкур, которое я так часто видал

рядом с моим собственным на страницах книг и газет, я вижу

сегодня на медной табличке, вделанной в дубовую доску.

Это было в вагоне, когда мы в первый раз ехали в Виши.

У него в тот день болела печень, и он уснул, сидя напротив

меня, запрокинув голову. На миг я увидел, что на его живом

лице проступила маска смерти. С того дня, всякий раз, как он

заболевал, меня охватывало беспокойство и опять вставало это

видение — стоило мне закрыть глаза.

Ну вот, Пелажи говорит: «Нужно поесть», — чтобы на

браться сил на завтра, для тяжкого завтрашнего дня.

5

Перед мертвым телом того, кто так меня любил, для кого хо

рошим и достойным было лишь то, что говорил и делал Эд

мон, — я терзаюсь раскаяньем, корю себя за мое ворчание,

упреки, суровость, за ту жестокую и неразумную систему, с по

мощью которой я надеялся вывести его из его апатии, возро

дить в нем волю! Каким же я был глупцом! Ах, если бы я только

знал!.. Сколько бы я приложил усилий, чтобы все скрыть от

него, смягчить, затушевать, как старался бы, чтоб его последние

дни стали такими, какими сделала бы их любовь самой нера

зумной матери!

Я воскрешаю в памяти те грустные слова, к которым не

редко сводился весь наш разговор:

— Что с тобой?

— Я пал духом!

— Но почему?

— Сам не знаю...

Нет, он знал, он хорошо это знал!..

В полдень сквозь приоткрытую дверь столовой я увидел

шляпы четырех людей в черном.

Мы поднялись в маленькую спальню. Они сняли одеяло,

подсунули простыню под мелькнувшее на миг худое мертвое

тело и мгновенно обратили его в длинный сверток, а лицо при

крыли краем полотна. «Осторожней! — крикнул я. — Знаю, что

он мертв, все равно... прошу вас, осторожней».

Потом его положили в гроб, на дне которого был слой аро

матического порошка, и один из этих людей сказал мне: «Ушли

бы вы лучше, сударь, если вам тяжело смотреть!» Я остался...

Тогда другой обратился ко мне: «Ежели вам угодно положить

что-нибудь в гроб, нужно это сделать сейчас...» Я сказал са

довнику: «Пойдите, срежьте в саду все розы, пусть хоть их он

унесет с собой из дома, который так любил!» Все пространство

в гробу вокруг его тела забросали розами и одну из них, белую,

положили там, где простыня была слегка приподнята его гу

бами... Потом очертания его тела исчезли под засыпавшей их

коричневой пылью. Потом привинтили крышку. Все было кон

чено. Я спустился вниз. <...>

Среда, 22 июня.

Великолепная погода; яркие лучи солнца льются из раскры

того окна, играют на его гробу и на стоящем у него в изголовье

большом букете цветов. Есть в этом букете магнолия, за буто-

6

ном которой он наблюдал с каким-то радостным интересом,—

цветок этот напоминал ему любимую магнолию Шатобриана в

Волчьей долине *.

В комнате беспорядок, как бывает при отъезде... На секунду,

на ту промелькнувшую молнией долю секунды, на которую за

паздывает наша мысль, мне показалось, что Жюль — хотя тут

же рядом стоит его гроб — отправился за каретой, ежегодно

увозящей нас в Бар-на-Сене.

Взор мой блуждает в этой маленькой комнате по всем пред

метам, привычным предметам обихода, с которыми он про

щался, засыпая, и здоровался, проснувшись поутру. Я гляжу

на полог над его кроватью — бывшие портьеры из нашей го

стиной на улице Сен-Жорж, — на розовом фоне которого много

лет назад я написал с него акварельный портрет *. Гляжу на

большой эскиз Ванлоо — последнее приобретение, сделанное им

при моем участии на распродаже у Буайи. Гляжу на большой

стол простого дерева, за которым мы так долго работали вме

сте и на котором еще сохранились чернильные пятна от книги

о Гаварни.

После долгих размышлений я пришел к убеждению, что его

убила работа над формой, каторга стиля. Вспоминаю теперь,

как после целых часов, проведенных без отдыха за переделкой,

переработкой, исправлением какого-нибудь отрывка, после этих

усилий и этой траты мозговой энергии на то, чтобы добиться

совершенства, извлечь из французского языка все, что он мо

жет дать, и даже больше того, после настойчивой и упорной

борьбы, сопровождавшейся иной раз гневным раздражением на

свое бессилие, я вспоминаю теперь, как он бросался в полном

изнеможении на диван и курил, курил, молчаливый и грустный.

9 часов.

Вот зазвонили церковные колокола.

Приходится думать о неотложных житейских делах, о том,

чтобы разослать изъявления благодарности, о письмах, которые

надобно написать.

10 часов.

Наткнулся в саду на двух служащих похоронной конторы,

сидящих на каких-то черных деревянных брусках среди высо

ких церковных подсвечников, ослепительно сверкающих на

солнце.

7

Гроб движется вниз по ступенькам лестницы, па которую я

так часто помогал Жюлю подыматься, незаметно поддерживая

его сзади, когда он неверными шагами, спотыкаясь, всходил по

ней. Среди людей, дожидающихся в саду, — какой-то незнакомый

мне старик. Посылаю узнать, кто он такой. Он называет себя:

Раво. Раво — это целый мир далеких воспоминаний. Раво дав

ным-давно был кучером у моих родственниц де Вильдей; лет

тридцать тому назад этот славный малый доставлял столько

радости моему Жюлю — сажал его рядом с собой на козлы и

доверял вожжи его детским ручонкам.

Вопреки всему, что я вижу собственными глазами и воспри