боюсь сегодняшнего вечера и укладываюсь в постель до самого

обеда: к этому средству я прибегаю во время крупных жизнен

ных неприятностей. Уснуть мне не удается, но в моей темной,

с задернутыми на окнах занавесями, спальне на меня нисхо

дит какое-то оцепенение, и причина моей тревоги начинает

представляться мне не такой уж определенной, а более рас

плывчатой, туманной.

Пять часов. Я намеревался сначала пообедать в правобе

режном ресторане, где мог быть уверен, что не увижу ни одной

живой души из моих знакомых, а потом — слоняться до девяти

часов по пустынным улицам вокруг Одеона. Но дождь льет как

из ведра, и собственное мое общество печально и невыносимо

для меня: мне хочется прожить время до начала спектакля с

людьми, которые меня любят.

Итак, я в фиакре, идет проливной дождь, лошадь хромает,

кучер не знает дороги, я проезжаю унылыми улицами, где

вдруг, над лавочкой, как сквозь мутную воду заброшенного

аквариума, различаю, при мигающем свете словно простужен

ного газового фонаря, вывеску: Фирма Дье 1, починка всевоз

можных бандажей... «Не дадите ли вы мне тарелочку супа?» —

обращаюсь я к супругам Доде, войдя в кабинет мужа. И вот

я наслаждаюсь сердечной теплотой, дружескими объятиями

этого дома; и мы обедаем на краешке стола, где уже сервиро

ван ужин в честь возобновляемой на сцене «Анриетты Маре-

шаль».

Я предоставляю супругам Доде одним войти в Одеон. Сам

я брожу вокруг сияющего огнями здания, освещенного

1 D i e u — по-французски значит бог.

359

a giorno 1, не осмеливаясь входить туда до окончания первого

акта, который внушает мне сильные опасения, и размышляя

о принцессе. Она всегда остается принцессой и не пожелала

удовольствоваться первой ложей, а потребовала литерную, и я

представляю ее себе, осыпаемую бранью и оскорблениями

среди этого шума, порой, словно с порывом ветра, доносяще

гося до меня сквозь закрытые двери и окна театра.

Наконец, десять раз обойдя вокруг Одеона, я уже не могу

больше выдержать: я решаюсь толкнуть то и дело хлопающую

дверь в актерском подъезде, поднимаюсь по лестнице и спра

шиваю у Эмиля: «Ну, как настроен зрительный зал?» — «Пре

восходно!»

Ответ успокаивает меня только наполовину, и я, все еще

задыхаясь, спускаюсь за кулисы, где нестройный шум аплоди

сментов из зала кажется мне в первую минуту свистками. Но

только на мгновение: это действительно аплодисменты, беше

ные аплодисменты, под которые падает занавес в первом дей

ствии.

Так же отлично проходят и остальные действия, но чуть

холодновато принимается второе, которое было самым удачным

на генеральной репетиции, зато третье вызывает восторженную

овацию.

Принцесса просит меня к себе, но я отказываюсь войти в

зрительный зал, и она, чуть опьяненная возгласами «браво!»,

приходит со своими приближенными в актерское фойе обнять

меня: «Это великолепно, это великолепно... Дайте мне расцело

вать вас!»

И после взаимных объятий все направляются к Доде, где за

столом мне предоставляется место хозяина. И ужин проходит

в атмосфере приятного веселья и всеобщей надежды на то, что

мой успех откроет настежь двери реалистическому театру.

Когда, в четыре часа утра, я вернулся домой, Пелажи, под

нявшаяся с постели, еще раз подтвердила мне успех этого ве

чера, рассказав, как она и ее дочь одно мгновение опасались,

что от восторженного топанья ногами к ним на головы обва

лится переполненный студентами и молодежью третий ярус.

Среда, 4 марта.

Великолепный отзыв в «Фигаро» *. Остальная пресса до

вольно придирчива, она объявляет мою пьесу заурядным про

изведением, в котором, однако, можно встретить известную

1 Как днем ( итал. ) .

360

утонченность и стиль, отличающийся от обычной манеры, в ка

кой сейчас пишут драмы. Критики словно и не подозревают,

что эта драма приносит в театр подлинный язык жизни и реа

лизм, — не тот, что рисует условия человеческого существова

ния, а реализм человеческих чувств при определенных обстоя

тельствах, — по сути дела, приносит всю ту правду, которую

только и в силах передать театр.

Читая газеты, я поражаюсь ветхости идей и доктрин теат

ральных критиков: среди этих господ сохранился в самой его

ортодоксальной форме культ старомодной игры. В вены лите

ратурных критиков влилась молодая кровь, и самые отсталые

из них, наиболее приверженные узкому классицизму, теперь

уже не так невосприимчивы, они более доступны для нового

в литературе, тогда как театральные критики, особенно из по

пулярных газеток, из иллюстрированных журнальчиков, оста

лись подлинными критиками времен Реставрации. <...>

Четверг, 5 марта.

Сегодня в Одеоне третье представление «Анриетты Маре-

шаль». В зале зияют большие пустоты, от зрителей веет ледя

ным холодом, Леонида так охрипла, что ее не слышишь. По-

рель, сидя в своей литерной ложе, откуда и я смотрю спек

такль, восклицает: «Так и есть! У нее простуженный голос...

Пьеса провалится, если нам придется прервать спектакли на

четыре или пять дней». И мы вынуждены объявить зрителям,

что актриса больна и просит у них снисхождения.

В какую-то минуту я иду к Леониде, в ее уборную. Она

говорит, что за последние дни переутомилась от репетиций,

озябла и простудилась; но, несмотря на это, все равно будет

играть.

Неужели после такой триумфальной премьеры наша возоб

новленная на сцене пьеса потерпит неудачу?

Пятница, 6 марта.

Мне не везет. Фавар, которой не было на первых двух спек

таклях, присутствовала на вчерашнем. Задуманная ею га

строльная поездка по Франции с «Анриеттой Марешаль» пови

сает в воздухе.

Так велики усилия, так перевернута вверх дном моя жизнь,

столько беспокойства, столько потрачено внимания, увлечения,

нервов — и вот результат; все это, право, не стоило труда.

361

Суббота, 7 марта.

Не знаю, кто назвал меня вчера триумфатором. Он смешон,

мой триумф, поистине смешон! Весь день я твержу себе: «Ве

чером нужно пойти в Одеон, нужно своим присутствием при

ободрить, разогреть моих актеров...» Но при мысли увидеть

такой зал, как позавчера, у меня не хватает мужества идти в

Одеон.

Воскресенье, 8 марта.

Сегодня — зал, битком набитый зрителями, бешеные апло

дисменты. Леонида с гордостью показывает мне свою спину,

на которой не осталось живого места после припарок, и вся

сияет от счастья, что к ней почти полностью вернулся голос.

Шелль предвещает мне сто спектаклей. И вот, пришел я сюда

отчаявшимся, а ухожу чающим. Как ужасны в театральной

жизни эти взлеты и падения, причем без всякого перехода.

Вторник, 10 марта.

Сегодня утром, еще в постели, я все переваривал вчераш

ние и сегодняшние злобные статьи и возмущался статьей Биго

из «Сьекль» *, этого ужасного кривули, у которого и душа, ве

роятно, под стать зрению: он добивается, чтобы меня осви

стали, заявляя во всеуслышанье, что адюльтер в моей пьесе

безнравственнее, чем адюльтеры во всех других пьесах, и да

вая понять, что старший из братьев — настоящий сводник.

В сущности, — скрывать это ни к чему, — у моей пьесы под

шиблены крылья.

Вечером, на нашем обеде, когда речь зашла о Боссюэ, Ре

нан громогласно объявил, что стиль — вещь второстепенная,