Вернувшись вновь к рассказу о вчерашних аплодисментах

и вызовах, Режан призналась, что, охваченные радостным воз

буждением, она и Порель поужинали с аппетитом школяров,

а в фиакре, который их вез, Порель не переставал твердить:

«Две тысячи пятьсот франков — сегодняшний сбор... после

утренней прессы... Значит, я не ошибся... Значит, не такой уж

я набитый дурак!» <...>

Вторник, 25 декабря.

Вчера в «Тан» г-н Сарсе, упрекнув меня в том, что я накроил

из истории Жермини Ласерте кучу неряшливых набросков, не

озарив пьесу ни одним лучом света, в заключение сказал: «Гос

подин де Гонкур ничего не понимает в театре, ну решительно

ничего».

Давайте, господин Сарсе, поговорим немножко о театре *.

Не хочу входить в подробности и не буду пытаться вам дока

зывать, что выбирал мои картины вовсе не наобум, как думаете

вы, и что человек, пожелавший вслушаться в пьесу, найдет в

ней то болезненное извращение чувств, которого там, по-ваше

му, нет. Подойдем к вопросу более широко.

Вы, сударь, издавна являетесь для меня предметом удивле

ния, так как перевернули вверх дном мое представление о вос

питаннике Нормальной школы. Должен признаться, что я видел

в любом из них человека, вскормленного красотой и изящест

вом греческой и латинской литературы, — человека, которого и

в нашей литературе привлекают произведения авторов, стараю

щихся по мере своих сил придать им те же высокие качества,

и, прежде всего, — стиль, почитавшийся в литературах всех

стран и всех времен первейшим достоинством драматического

искусства.

Но нет, то, чем вы всего жарче, от всего сердца, восхищае

тесь и от чего, по вашему же выражению, рубашка на спине

у нас делается мокрая, хоть выжми, — это душераздирающая

драма, идущая в театре на Бульваре Преступления, или гру

бая шутовская комедия. Вот такую-то стряпню вы и приветст-

452

вуете оглушительнейшим хохотом и строчите ей восторженней

шие похвалы. Ибо, порою, вы бываете чересчур суровы даже

с Ожье, Дюма и другими... ведь вам уже стукнуло пятьде

сят лет, когда вы впервые заметили талант Виктора Гюго и за

хотели выказать ему свое благоволение!

Да, сударь, вы как будто и не подозреваете, даже в малей

шей степени, что в сцене, где Жермини приносит деньги, —

сцене, происходящей в конце улицы Мартир, — все, что произ

носит восхитительная мадемуазель Режан, говорится языком

лаконичным и насыщенным, пренебрегающим книжной фразой,

близким к разговорной речи, полным слов-находок, забираю

щих за живое, и, наконец, отличается театральным стилем, ко

торый придает ее тирадам гораздо большую драматичность,

чем способна была бы приобрести в устах той же актрисы проза

Деннери или Бушарди.

Ну что ж, тем хуже для вас, если вы, образованный теат

ральный критик, не делаете различия между этими двумя ви

дами прозы.

Затем, неужели характеры в пьесе тоже ничего не значат?

А характер мадемуазель де Варандейль, характеры Жермини,

Жюпийона? — вы считаете, что они хуже сделаны, чем харак

теры в любой мелодраме бульварного театра, не правда ли?

Итак, если вы в ваших критических замечаниях пренебре

гаете стилем, характерами, тогда, быть может, вы придаете не

которую ценность острым драматическим положениям? Отнюдь

нет! Свежая целомудренная сцена обеда девочек, которым

подает за столом эта беременная служанка, занимающая под

занавес сорок франков на свои роды, — самая драматичная

сцена из всех, что показывают современные театры, — вам, во

преки тому захватывающему интересу, который проявила к

ней публика на премьере, она кажется просто-напросто отвра

тительной, плохо сделанной, лишенной выдумки. И все, к чему

сводится ваша театральная эстетика, господин Сарсе, это тре

бование обязательной решающей сцены.

Но если уж говорить о решающей сцене, то вполне ли вы

уверены, что являетесь единственным на свете дипломирован

ным и патентованным, ясновидящим судьей этой сцены? Пре

жде всего, для решающей сцены нужно воображение, но по

звольте мне заявить, что если голова у вас и велика, то мозга

в ней сравнительно мало; знакомство с плодами вашей твор

ческой фантазии позволяет нам судить о его размерах и каче

стве его извилин. И знаете, сударь, когда, в воскресенье, мои

гости случайно прочли в «Тан», что сцену, написанную автором,

453

вы предлагаете заменить другой, по вашему вкусу, все, совер

шенно непроизвольно, без всякого предубеждения против ва

шей особы, нашли предлагаемую вами сцену пошлой и баналь

ной, — сценой, которая ничего не решает?

И потом, сударь, требование решающей сцены — это требо

вание воскресить «тайну театра», древнюю мистификацию,

столь резко высмеянную Флобером; это напоминает parapha-

ragamus 1 фокусников и является легким способом провалить

пьесу, даже не представив сколько-нибудь серьезного довода

для ее ожесточенной критики. Вот почему, сударь, я даю вам

добрый совет: это старая песня, не слишком увлекайтесь ею,

честное слово, даже буржуа — и тот уже не клюет на решаю

щую сцену.

Но вот где вы, г-н Сарсе, действительно неискренни, вот где

говорите неправду: это когда объявляете пьесу скучной, ужа

сающе скучной, отлично зная, что это простейшее средство по

губить пьесу, — средство, придуманное вашим синдикатом дра

матургов. Быть может, согласно вашим литературным теориям,

пьеса и вправду плохая, но если зрители готовы из-за нее

схватиться врукопашную, а зрительницы — по крайней мере,

женщины порядочные — проливают искренние слезы, то нет,

сударь, о нет, это не скучная пьеса!

Наконец, сударь, вы еженедельно восславляете с высоты

ваших двенадцати колонок в «Тан», — так, словно проповедо

вали бы подлинную эстетику театра, — ее величество эстетику

Нормальной школы. Но вполне ли вы уверены в том, что вы

правы? А я полагаю, что вы занимаетесь самообманом и что

молодежь Нормальной школы считает вас критиком-рутинером,

старым сундуком, критиком, повторяющим зады, и вот письмо,

которое вам это подтвердит:

«Сударь,

Быть может, слишком дерзко с моей стороны посылать по

здравления такому человеку, как вы, но все же я осмелюсь

поздравить вас, — я уверен, что уважение молодежи вам не без

различно, ибо оно искренне, а это залог будущего: когда мы

станем взрослыми, мужчинами, мы поможем восторжествовать

тому, что мы любим.

Я студент Нормальной школы. Полагаю, что вы отнюдь не

ее поклонник. Поэтому нас меньше, чем кого бы то ни было,

1 Заклинания ( лат. ) .

454

можно заподозрить в пристрастии, — нас, честно сражавшихся

за вас вчера вечером. Я пишу только от своего имени, но нас

была целая толпа, когда мы вас вызывали в третьем акте «Жер-

мини». Мы пришли туда, чтобы выразить наше возмущение

презренной шайкой, все еще преследующей вас, и внушить ей

должное уважение к вашему таланту. Мы не пришли аплоди

ровать. Но ваша пьеса так захватила нас, так взволновала и

воодушевила, что юноши, вроде меня, которые три часа назад

совсем не знали вас, а только испытывали глубокое почтение

к вашему искусству, вышли из театра, горячо восхищаясь вами.

Да, мне нравится ваш ясный взгляд на жизнь, нравится ваша

сострадательная любовь к тем, кто любит и кто страдает, и осо