над ними склонилась делегация учеников местного коллежа, —

посещение, которое, по замечанию Мопассана, смахивает на

обход выставки оценщиком, желающим продать рукописи бога

тым англичанам. И, наконец, само торжественное открытие па

мятника.

Я ведь не могу прочесть и странички своих сочинений —

даже ближайшим друзьям — без дрожи в голосе и, признаюсь,

был охвачен волнением и страхом, как бы моя речь не застряла

у меня в горле после первых же фраз...

«Господа,

после великого Бальзака, нашего общего отца и учителя, Фло

бер явился, в свою очередь, создателем произведений, исполнен

ных правды, быть может столь же впечатляющей, как у его

предшественника, и, несомненно, еще более художественной,

правды, как бы схваченной новым, усовершенствованным объ

ективом, правды, которую можно определить как строгое сле

дование натуре, воспроизводимой в поэтической прозе.

Если мы вспомним те образы, которыми Флобер населил

мир своих книг, вымышленный мир, кажущийся реальностью,

мы должны будем сказать, что этот писатель обладал творче

ским даром, присущим лишь немногим, даром творить живые

существа, почти так же, как творил их господь бог. Да, он оста

вил после себя созданных его воображением людей, мужчин и

женщин, и для поколений грядущих веков они совсем переста

нут быть книжными персонажами, они будут для них людьми,

некогда действительно жившими на земле, и многим захочется

504

поискать зримые следы их пребывания в этом мире. Может

статься, когда-нибудь на этом кладбище у городских ворот, где

покоится наш друг, некий читатель, взволнованный и зачарован

ный воображаемым миром прочитанной книги, будет рассеянно

искать возле надгробия знаменитого писателя могилу госпожи

Бовари.

В сфере романа Флобер явил нам себя не только как ху

дожник современности, он, подобно Карлейлю и Мишле, воскре

шал древние миры, угасшие цивилизации, исчезнувшие народы.

Он оживил для нас Карфаген и дочь Гамилькара, Фиваиду и

ее отшельника, средневековую Европу и ее Юлиана Странно

приимца. Замечательный мастер описаний, он открыл нам та

кие земли, такие дальние горизонты, такие культуры, о которых

мы не знали бы ровно ничего, если бы не его волшебная твор

ческая сила.

Но позвольте мне думать, что я выражу и ваше мнение,

если скажу, что больше всего восхищает меня талант Флобера

в «Госпоже Бовари», этом гениальном исследовании буржуаз

ного адюльтера, книге поистине совершенной, равную которой

никому не удастся создать, доколе будет существовать литера

тура.

Мне хотелось бы еще остановиться на чудесном рассказе под

названием «Простая душа» — этом проникновенном повествова

нии об одном смиренном существе из народа.

У вас в Нормандии, господа, в глубине старинных шкафов,

которые служат в домах бедняков кладовой для белья и для

всего ценного, что только у них есть, на внутренних стенках

этих вместилищ время от времени заскорузлые пальцы рыбака

или крестьянина неуклюже выводят записи в память корабле

крушения, града, смерти ребенка и других больших и малых

событий их жизни. Исписанная изнанка шкафов, немудрящая

приходо-расходная книга этих горемык, хранит всю историю их

нищенского существования. Так вот, господа, когда я перечи

тываю «Простую душу», у меня всегда бывает ощущение, что

я читаю повесть, впитавшую в себя наивность и трогательную

простоту записей, которые оставляет на этих старых дубовых

дощечках ваш крестьянин и ваш рыбак.

Теперь, когда он мертв, бедный великий Флобер, все с такой

готовностью признают за ним гениальность, что для посмерт

ного воздаяния его заслугам больше и желать нечего. А помнят

ли ныне, что, пока он был жив, критика не благоволила призна

вать за ним даже талант? Да в том ли только дело, что ему не

воздавали должной хвалы? Чем вообще был он вознагражден

505

при жизни за все созданные им шедевры? Пренебрежением,

оскорблениями, нравственной Голгофой. О! Какую изумитель

ную книгу мести можно было бы создать обо всех заблужде

ниях и несправедливостях критики, от времен Бальзака и до

Флобера. Я вспоминаю статью некоего политического журнали

ста, который утверждал, будто проза Флобера бесчестит цар

ствование Наполеона III *, я вспоминаю и другую статью в од

ной газете, посвящающей свои страницы литературе, где ему

ставился в укор эпилептический стиль, — теперь вы знаете,

сколько яда содержал этот эпитет для человека, которому он

был адресован.

И вот, несмотря на эти беспрерывные нападки и на окру

жившее его впоследствии молчание, в котором также был свой

умысел, — что отравило еще большей горечью его жизнь и твор

чество, — Флобер неизменно оставался добрым, никогда не сры

вал своих обид на других, не испытывал неприязни к удачникам

в литературе, сохранял свой детский смех, раскатистый и сер

дечный, всегда искал у собратьев по перу то, что заслуживает

похвалы, а в часы наших творческих терзаний находил слова,

которые поднимают дух, бодрят, внушают веру в себя, слова

мудрые и дружеские, столь необходимые при взлетах и паде

ниях, обычных для людей нашего ремесла. Не правда ли, Доде?

Не правда ли, Золя? Не правда, Мопассан? — ведь наш друг

был именно таким? — Ведь вы, хорошо его знавшие, подтвер

дите, что настоящую злость вызывала у него только слишком уж

большая глупость?

Да, Флобер был поистине добрым человеком, и можно ска

зать — если не бояться согрешить перед его памятью этим сло

вом, — он явил собой образец буржуазной добродетели, пожерт

вовав всем своим имуществом и благополучием ради горячо

любимой им семьи — без колебаний и с такой простотой и де

ликатностью, примеры которым трудно найти.

Наконец, господа, в наше время, когда деньги угрожают

превратить искусство и литературу в промысел, Флобер всегда,

всегда, даже потеряв свое состояние, — противостоял соблазну

и обаянию денег; он был одним из последних уже, по-види

мому, бескорыстных тружеников старого поколения, считающих

для себя возможным выпускать в свет только такие книги, ко

торые требуют каторжного труда и огромного напряжения

мозга, книги, полностью удовлетворяющие художественную взы

скательность самого автора, книги, которые не имеют рыноч

ного сбыта и оплачиваются лишь небольшой толикой посмерт

ной славы.

506

Господа,

чтобы увековечить эту славу, приумножить, распространить ее,

придать ей некое материальное воплощение и тем самым сде

лать ее ощутимой для всех без исключения его сограждан,

друзья этого человека, почитатели его таланта поручили госпо

дину Шапю, создателю множества знаменитых статуй и бюстов,

изваять мраморный барельеф — этот памятник, который вы ви

дите перед собой: вложив в эту работу все свое мастерство, весь

свой талант, скульптор изобразил нам энергичную голову ро

маниста и изящную аллегорию Истины, вписывающую имя

Флобера в книгу Бессмертия. Комитет по подписке уполномо

чил меня преподнести это произведение искусства в дар городу

Руану, и я передаю его в руки господина мэра».

Странное дело, пока я произносил все это, голос мой ни разу

не сорвался, несмотря даже на неистовые порывы ветра, кото

рые приклеивали к телу шубу, трепали и рвали перед носом

листки моей речи. А ведь тот, кто хочет ораторствовать здесь

под открытым небом, должен кричать во всю силу легких. Но

волнение, сегодня не сжимавшее мне горло, переместилось в

ноги, я испытывал дрожь в коленях и, из страха упасть, все