И я вспоминаю — не знаю уж при каких обстоятельствах, раза

два-три мне пришлось ночевать у тетушки, — какое физическое

наслаждение я испытывал в этой умывальной комнате, запол

ненной феерическим блеском, когда мыл до локтей руки мин

дальным молоком, — мода, которой придерживались элегантные

женщины времен Луи-Филиппа.

Через несколько лет после этого моя тетушка поселилась в

очаровательных старинных апартаментах на третьем этаже,

в конце улицы Мира, как раз на углу улицы Пти-Шан и Ван-

домской площади, апартаментах, стоивших, я думаю, по тем

временам, не менее тысячи восьмисот франков, черт

побери!

В веселой гостиной, окна которой выходили на Вандомскую

площадь, можно было видеть мою тетушку, всегда погружен

ную в чтение: над ней висел портрет ее матери во весь рост,

казавшийся портретом ее сестры — светской дамы: это было

одно из самых удачных творений Греза, которое я когда-либо

видел; в изяществе этой картины французского мастера ощуща

лось влияние кисти Рубенса. Художник, дававший ей уроки,

когда она была еще барышней, представил ее замужней женщи

ной с нежным точеным лицом и прелестной фигурой; она стоит

спиной к клавесину, одной рукой ищет аккорд, в другой держит

апельсин с тремя зелеными листиками — без сомнения, намек

на пребывание в Италии и дипломатическую карьеру, которую

сделал в этой стране отец моей тетушки...

Когда в гостиной появлялось постороннее лицо, тетушка

медленно поднимала ресницы, словно выходила из поглотившей

ее пучины чтения.

Становясь старше, я начал освобождаться от той боязни, той

робости, которую внушало мне общество тетушки, стал привы

кать к ее милой важности, к ее серьезным улыбкам, и от часов,

проведенных близ нее, я — не умея себе этого объяснить —

уносил с собой в коллеж на целую неделю впечатления более

глубокие, более прочные, более пленительные, чем те, которые

получал где-либо в другом месте.

От этой второй квартиры у меня сохранилось смутное, как

сон, воспоминание об одном обеде с Рашелью, в самом начале

ее артистической карьеры, на котором присутствовали только

Андраль, врач моей тетушки, ее брат с женой, моя мать и я;

это был обед, во время которого талант великой драматической

актрисы принадлежал только нам, и меня переполняли гордость

и счастье — ведь я был среди приглашенных.

543

Дело было зимой, когда я мог видеть тетушку лишь не

сколько часов в те дни, когда нам было разрешено уходить из

коллежа; зато летом, во время каникул, моя детская жизнь це

лый месяц, с утра до вечера, протекала рядом с ее жизнью.

В то время моя тетушка владела старинным домиком в Me-

нильмонтане, подаренном в свое время герцогом Орлеанским не

то мадемуазель Маркизе, не то какой-то другой знаменитой

распутнице. О, это волшебное место навек осталось в моей па

мяти; боясь разрушить очарование, я ни разу не бывал там с

тех пор. Чудесный барский дом в стиле XVIII века, с огромной

столовой, увешанной большими натюрмортами, похожими на

фруктовые лавки, где хозяйничали белокожие грудастые фла

мандки, несомненно кисти Иорданса; с двумя-тремя салонами,

облицованными резной панелью; с большим садом на француз

ский манер, где стояли два маленьких Храма любви; с огоро

дом, по-итальянски окаймленным лозами виноградника, бди

тельно охранявшимся старым садовником Жерменом, который

прохаживался по вашей спине граблями, если ловил вас на во

ровстве винограда; с маленьким парком, переходившим в тени

стый зеленый лес, где были похоронены отец и мать моей те

тушки, и с целым лабиринтом различных служб и конюшен:

в одной из них обитала семейная достопримечательность — чу

дак, поглощенный изобретением трехколесного экипажа, кото

рый должен был в один прекрасный день покатиться сам собой.

Но любимым моим местом в этом доме был разрушенный

театральный зал, превращенный в кладовую, где хранились са

довые инструменты, зал с провалившимися местами для зрите

лей, как в древних цирках Италии, расположенных под откры

тым небом; устроившись на обломках камней и устремив взгляд

в черную дыру сцены, я часами просиживал там и смотрел

пьесы, которые разыгрывались в моем воображении.

В этом бывшем княжеском имении три невестки — моя те

тушка, жена ее брата, мать нынешнего посла в Ватикане, и моя

мать — жили вместе все лето.

Там тетушка, всегда снисходительная к ребенку, к маль

чишке, если находила в нем живой ум, позволяла мне проводить

с ней большую часть дня, давая мне всякие мелкие поручения:

велела мне сопровождать ее в сад, нести корзину, куда она укла

дывала цветы, собственноручно выбранные для ваз ее гостиной,

забавлялась моими бесконечными «почему?» и порой оказывала

мне честь, давая на них серьезные ответы. Я держался немного

позади нее, как будто охваченный чувством религиозного по

клонения этой женщине, которая казалась мне существом ка-

544

Ж. Гюисманс.

Портрет работы Форена

А. Франс.

Рисунок Стенлейна

Малларме.

Портрет работы Э. Мане

«Надежда». Картина Пювис де Шаванна

кого-то иного порядка, чем остальные женщины нашей семьи,

и которая своей осанкой, манерой говорить, обращением, выра

жением лица, ласковой улыбкой, завоевывала надо мной такую

власть, как никто, никто другой.

Случалось, что я совершал какой-нибудь проступок, и моя

мать, не в силах ничего со мной поделать, поручала тетушке

пожурить меня; а та всего лишь несколькими надменно-прене-

брежительными словами, никогда не вызывавшими во мне ин

стинктивного протеста, как бывает у набедокурившего маль

чишки, приводила меня в такое смущение, что я испытывал на

стоящий стыд за свою шалость.

Впрочем, чтобы лучше понять эту женщину и, повторяю, то

влияние, которое она оказывала на меня, — вот описание одного

из воскресных дней в Менильмонтане, которое я дал в «Доме

художника».

«К двум часам дня три женщины в светлых муслиновых

платьях, в прюнелевых туфельках с лентами, охватывающими

лодыжку, как на рисунках Гаварни из журнала «Мода», спуска

лись вниз по дороге, направляясь в сторону Парижа. Прелест

ное трио эти женщины: тетушка со своим смуглым лицом, све

тящимся душевной красотой; ее невестка — белокурая креолка

с лазоревыми глазами, бело-розовой кожей и ленивой томно

стью во всем теле; моя мать, с таким нежным лицом и малень

кими ножками.

Они доходили до бульвара Бомарше и до Сент-Антуанского

предместья. В эти годы моя тетушка была одной из четырех-

пяти жительниц Парижа, влюбленных в старину, в красоту

прошлых веков — венецианский хрусталь, статуэтки из слоно

вой кости, мебель с инкрустацией, генуэзский бархат, алансон-

ские кружева, саксонский фарфор. Мы приходили в антиквар

ную лавку в тот час, когда хозяин собирался пойти пообедать

в какой-нибудь закусочной близ Венсенского леса, и ставни были

уже закрыты, а дневной свет, пробиваясь сквозь полуоткрытую

Дверь, терялся во тьме среди нагроможденных драгоценных

вещей. И в этом полумраке, в смутном и пыльном хаосе, три

прелестные женщины вели лихорадочные торопливые рас

копки, шурша, как суетливые мышки в куче обломков; они за

бирались в самые темные закоулки, немного опасаясь запач