торые на виду у прессы.

Наконец переходим в ателье, чтобы приступить к чтению.

Лампы нет, горят свечи, рукопись, отпечатанная на машинке

со слепым шрифтом, гораздо менее разборчива, чем крупный

почерк переписчиков, так что Бауэр, даже надев очки, споты

кается на каждом слове, запинается, хоть плачь. За всю жизнь

я не слыхал такого плохого чтения. Можно себе представить,

как я нервничал!

Наконец я решаюсь его сменить и сам читаю третью, ше

стую картины, а седьмую передаю Бауэру, которую он читает

так плохо, что я прошу дать мне прочесть восьмую.

До этого момента все были холодны, весьма холодны. Но

вот я, весь бледный, размахивая дрожащей рукой, читаю, не

особенно хорошо, но нервно, восьмую картину, и на сей раз

Сара полностью захвачена последней сценой.

Готовят чай и прохладительные напитки, о пьесе больше

нет речи.

Потом Сара садится рядом со мной, говорит, что пьеса полна

страсти, что последняя картина превосходна, просит оставить

ой пьесу, чтобы ознакомиться с четвертой и пятой картинами, —

их сегодня не читали. Сара роняет слова, из которых можно

заключить, что она хочет играть в моей пьесе, была даже фраза

о том, что мне следует вступить в переговоры с директором, но,

в сущности, она так и не произнесла окончательного слова,

566

так и не сказала: «Значит, договорились, я играю в вашей

пьесе!»

Обстоятельства складываются против меня. Сара — ак

триса романтическая; теперь, когда вокруг Режан подняли та

кую шумиху, Саре хотелось бы попробовать себя в современ

ной пьесе, но ее литературный темперамент противится этому.

Кроме того, ее сын — этот господин из парижского высшего

света, проматывающий ежемесячно десять тысяч франков,

выдаваемых ему матерью, — не захочет, чтобы его мать играла

роль, в которой публика может увидеть ее собственное прош

лое — прошлое актерки.

Воскресенье, 5 ноября.

<...> Вечером присутствую на премьере «Королей» Ле-

метра, чтоб еще раз вслушаться в голос Сары Бернар. Да, этот

золотой голос, быть может, очень хорош для стихов, но в нем

есть какая-то фальшь, что-то искусственное, что делает его не

пригодным для современной драмы, для выражения натураль

ных чувств; для такой пьесы, как «Фостен», я, по правде го

воря, предпочел бы голосу Сары голос Режан.

Четверг, 9 ноября.

Ну вот, выйдя из-за стола, Леон Доде со своей обычной го

рячностью провозглашает, что Вагнер гениальнее Бетховена,

и, сам себя разжигая, доходит до утверждения, что это такой же

гений, как Эсхил, что его «Парцифаль» равен «Прометею».

На это отец отвечает ему, что в области нечленораздельного

языка, каким изъясняется музыка, ни один музыкант не произ

водил на него такого впечатления, как Вагнер, но что в области

членораздельного языка, каким изъясняется литература, он

знает людей, стоящих бесконечно выше Вагнера, таков, в част

ности, некто Шекспир.

Тогда берет слово присутствовавший тут же Роденбах —

в этот вечер он говорит превосходно — и заявляет, что действи

тельно великими являются те, кто освобождается от моды, при

страстий, припадочных увлечений какой-нибудь определенной

эпохи, и доказывает, что преимущество Бетховена в том, что

он взывает к интеллекту, тогда как Вагнер обращается только

к нервам; Роденбах утверждает, что после музыки Бетховена

уходишь с чувством душевного просветления, тогда как после

музыки Вагнера уходишь разбитым, словно тебя бросало по

волнам в открытом море.

567

Потом разговор меняет направление и переходит на Ропса,

этого офортиста, из царства Сатаны, и Роденбах, пользуясь слу

чаем, набрасывает забавный очерк истории сатанинского леги

она, во главе которого прежде стояли Бодлер и Барбе д'Оре-

вильи, а ныне Верлен и Уитмен, — легиона, которому противо

стоял мистический и боголюбивый легион под командой Вейо.

Некоторое время беседуют о Бауэре, о том, как он силится

быть флагманом, быть с молодежью, — на что Роденбах весело

замечает, что он горит желанием послушать, как у безбородых

растет борода.

Суббота, 25 ноября.

Кажется, я был предан анафеме в мэрии Шестого округа,

женщинами из «Лиги эмансипации», за все плохое, что я вы

сказал в своих книгах по адресу прекрасного пола; они не ре

шились отлупить меня на дому, но зато полны решимости от

править мне энергично мотивированное письмо. По крайней

мере, так говорит репортер из «Эклер», явившийся узнать, по

лучил ли я означенное письмо.

Воскресенье, 26 ноября.

Я написал Саре Бернар, чтоб она возвратила мою пьесу.

Сегодня получил от нее депешку, в которой говорится, что

ей хочется сыграть что-нибудь написанное мною, что она просит

оставить ей пьесу еще на полтора месяца, чтобы прочитать ее

на свежую голову. Убежден, что, хоть ей немного и хочется

сыграть в моей пьесе, она играть в ней не будет. Но в ближай

шие месяцы ничего нельзя предпринять и в других театрах.

Приходит Эрвье, тщательно одетый, холодный, степенный, и

объявляет, что только что закончил пьесу в трех актах *, а через

час Доде говорит мне, что пьеса замечательная.

Не успев войти, Доде начинает уверять, что интервью с об

разованными людьми — самые неинтересные, что действительно

интересными были бы интервью продавцов, банкиров, кокоток,

интервью всех сословий и профессий Парижа; из этого мате

риала можно было бы сделать новую «Картину Парижа» Мерсье,

только еще более жизненную и правдивую. < . . . >

ГОД 1 8 9 4

Понедельник, 1 января.

Любезные пожелания счастливого Нового года в милом и сер

дечном письмеце Раффаэлли.

Вот и Лоррен, он рассказывает мне о флаконе-змее — под

делка под зеленый нефрит, — подаренном сегодня утром Мон-

тескью-Фезенсаком Саре Бернар.

Он рисует жизнь этой женщины, не устающей репетировать

весь день, играть весь вечер, быть одновременно и постанов

щиком, и режиссером, и контролером и т. д. и т. д. и вынужден

ной обедать в своей уборной. Забавные обеды — едят, растянув

шись на ковре, и это называется, в духе Возрождения, завтракать

на траве. Сара всегда в обществе Сариты, из-за которой покон

чила с собой госпожа Дюфло, незначительной актрисы, служа

щей ей за секретаря, и очень часто в обществе ожиревшего Буз-

наха; на эти обеды Сара приглашала и Лоррена, но тот отказался,

объяснив мне, что не смог бы обедать в помещении, заляпанном

гримом... А мне был бы еще больше противен этот грязный

Бузнах, этот гнусный тип дрянного торговца контрамарками.

Входят Роже Маркс и Франц Журден, которые рассказывают

Лоррену, что через две недели театр Ренессанс, может быть,

станет театром оперетты, что Сара снова окажется со всей своей

труппой в обществе сомнительных богачей и, конечно, потеряет

рукопись моей пьесы!

Но правда ли это, насколько правдоподобны сплетни Франца

Журдена?

Затем один за другим появляются Шарпантье с моей крест

ницей Жанной и супруги Доде с моей крестницей Эдмеей; по

том Доде увозят меня обедать, и по дороге, в коляске, госпожа

Доде напоминает мне, что сегодня начинается двадцатый год

нашей близкой дружбы.

569

Первый обед нового года проходит, могу сказать, в моей но

вой семье, и потом я провожаю их до дверей Менар-Дорианов,

где они должны встретиться с молодоженами и вчерашними го