последнее время, думаешь только о том, что теперь надо ждать

и оскорбительных писем, и вызова на дуэль, и, уж во всяком

случае, многие и многие возненавидят тебя лютой ненави

стью, — таковы последствия визита незнакомого господина, ко

торого ты и принял всего лишь из простой вежливости.

И я даю себе слово никогда больше не давать интервью.

< . . . >

Четверг, 28 ноября.

Смерть Дюма * меня взволновала. Он умер, насколько я

понимаю, как и мой брат, от размягчения мозга в основании

черепа.

Боже мой, как театр во Франции властвует над умами! По

думать только, президент Республики, этот современный король

Франции, присутствовавший на премьере во Французской Ко

медии, как только услышал сообщение о смерти Дюма, вместе

с женой и дочерью покинул театр, и его ложа пустовала весь

вечер.

По этому поводу Доде вспоминает, что известие о смерти

Флобера было получено его друзьями и представителями вла

стей, так же как и известие о смерти Дюма, во Французском

театре, во время премьеры, и что представители властей и

друзья не покинули своих мест, аплодировали пьесе, испол

нив — кое-кто с тяжелым сердцем — свои обязанности благо

воспитанных зрителей. < . . . >

Пятница, 29 ноября.

Совершенно определенно — роясь в своих воспоминаниях, я

не нахожу у себя, даже в юношеском возрасте, никакого стрем

ления стать значительной личностью. Мною владела лишь не

насытная жажда независимой жизни, которая дала бы мне воз

можность лениво заниматься искусством и литературой, но

только в качестве любителя, а не каторжника славы, как это

произошло на самом деле.

617

Суббота, 30 ноября.

В общем, я разделяю мнение Калино, который говорил:

«Я хожу на похороны только к тем, кто приходит на мои».

И, однако, чтобы оказать внимание дочерям Дюма, с которыми

мне случалось иногда обедать у принцессы, я отправляюсь на

улицу Альфонс де Невиль и расписываюсь в книге.

Сейчас в Париже похороны знаменитого человека вызывают

примерно такое же любопытство, какое некогда вызывало кар

навальное шествие с масленичным быком. Мужчины, жен

щины, дети сидят на скамьях и ждут, когда пройдет похорон

ная процессия.

Но, боже мой, сколько полицейских! Я не видел их в таком

количестве даже в революционные дни 1848, 1851 годов. По

ставив свою подпись, возвращаюсь по проспекту Виллье и за

мечаю на улице Вьет старый дом Ниттиса, тот самый дом, где

произошло что-то вроде примирения между Дюма и мной и

было положено начало некоторому взаимному общению.

Какого черта этому консерватору и реакционеру понадоби

лись гражданские похороны? < . . . >

Вечером мадемуазель Зеллер, которая слышала разговор в

Институте, объяснила мне, что обилие полицейских этим утром

вызвано боязнью нападения коммунаров на катафалк автора

письма против Коммуны *.

Среда, 11 декабря.

<...> Жоливе говорил мне сегодня вечером, что опублико

вание «Разгрома» увеличило число членов Академии, которые

во имя патриотизма противились избранию Золя, ибо эта книга,

буквально на следующий же день после ее появления, оказа

лась в руках всех дипломатов Европы, принадлежащих к прус

ской партии, и они, опираясь на достоверность предъявленных

документов, вовсю завопили об упадке Франции, а в Констан

тинополе, в салоне посольства, у Камбона, была перепалка с же

ной какого-то посла, которая, злоупотребляя правами своего

пола, проявила дерзость, превосходящую все, что только можно

себе представить.

Вторник, 17 декабря.

Стиль Флобера — бесстрастный, он как бы безразличен к

тому, о чем рассказывает писатель — к смешному или трагиче

скому.

618

Среда, 18 декабря.

<...> Приходит Бракмон, увлеченный сейчас художествен

ной набойкой тканей; он признается мне, что гравюра полно

стью убита фотогравюрой, что наступила ее смерть, которую

он предсказывал в своих двух статьях, опубликованных в

1886 году, хотя и надеялся тогда, что это произойдет позднее

и его не затронет. <...>

Четверг, 26 декабря.

< . . . > Я не могу закончить этот том «Дневника» Гонку

ров, последний, который будет напечатан при моей жизни, не

рассказав историю нашего сотрудничества, не коснувшись его

происхождения, не описав его периоды, не показав в нашей

совместной работе, год за годом, где именно имело место пре

обладание старшего над младшим и где — младшего над стар

шим.

Прежде всего, два совершенно различных темперамента:

мой брат — натура веселая, увлекающаяся, порывистая, я —

натура меланхолическая, мечтательная, сосредоточенная, и —

удивительное дело — две умственные организации, получаю

щие от соприкосновения с внешним миром одинаковые впечат

ления.

Итак, в тот день, когда после занятий живописью мы оба

перешли к литературе, мой брат, признаюсь в этом, был более

умелым стилистом, б ольшим мастером фразы, словом, в боль

шей мере писателем, чем я, тогда как я имел перед ним лишь

то преимущество, что обладал более острым взглядом, умел

лучше видеть окружавшие нас заурядные вещи и живые суще

ства, все то, что могло стать материалом для литературы —

романов, новелл, пьес.

И вот мы дебютировали; мой брат тогда был еще под влия

нием Жюля Жанена, я — под влиянием Теофиля Готье. В ро

мане «В 18...» можно почувствовать эти два плохо сочетаемые

источника нашего вдохновения, которые делают нашу первую

книгу двуголосой, написанной в двух различных манерах.

Затем следует роман «Литераторы», переизданный под на

званием «Шарль Демайи», — книга, больше принадлежащая

брату, чем мне, — об этом говорит и ее остроумие и те блиста

тельные бравурные пассажи, образцы которых он позднее даст

снова в «Манетте Саломон»; я же в основном трудился над ком

позицией этой книги и выполнял всю черновую работу.

Затем идут биографии художников и исторические книги,

619

написанные отчасти по моему настоянию и под влиянием при

родной склонности моего ума к правде прошлого или настоя

щего, — произведения, где, быть может, мой вклад был немного

больше, чем вклад брата. В дальнейшей работе происходил

сплав, слияние наших двух стилей, которые постепенно обра

зовали единый, совершенно особый, гонкуровский стиль.

В нашем братском творческом соревновании дело оберну

лось так, что мы оба постарались освободиться от того, чему

прежде поклонялись: мой брат отбросил чрезмерную пестроту

стиля Жанена, я — материальность стиля Готье. И мы приня

лись искать свой собственный стиль, желая сделать его пре

дельно современным, мужественным, конкретным, сжатым, по

строить его на латинском остове, приблизить к языку Тацита,

которым мы в то время зачитывались. Мы в особенности про

никлись отвращением к кричащим краскам, какими я вна

чале немного злоупотреблял; изображая мир материальных

вещей, мы стремились одухотворить его посредством деталей,

взятых из внутреннего мира человека.

Таково описание Венсенского леса в «Жермини Ласерте»:

«Во все стороны расходились узкие тропинки с выбоинами

и кочками, утоптанные множеством ног. Между ними кое-где

виднелись полянки, поросшие травой, — но травой измятой, ис

сушенной, пожелтевшей и мертвой, растрепанной, как под

стилка в хлеву; соломенного цвета стебли, оттененные унылой

зеленью крапивы, окутывали кустарник... Далеко друг от друга