У Флобера Тургенев переводит нам «Прометея», переска

зывает «Сатира» — два произведения Гете, плод самого высо

кого вдохновения. В этом переводе, где Тургенев старается пе

редать выраженный словами трепет молодой жизни, меня изум

ляет непринужденность и вместе с тем смелость оборотов речи.

Действительно великие, своеобразные произведения, на каком

бы языке они ни создавались, никогда не пишутся академиче

ским стилем. < . . . >

Среда, 31 марта.

За последние дни я часто бывал в лавке на улице Риволи,

где, обвешанная драгоценностями, как японский божок, воссе

дает жирная госпожа Дезуа! * Эта женщина для нашего вре

мени представляется чуть ли не исторической личностью: ее

магазин был тем местом, той школой, если можно так выра

зиться, где возникло великое увлечение всем японским, которое,

все больше распространяясь, в настоящее время переходит с

живописи на моды. Сначала оно захватило нескольких оригина

лов, как мой брат и я, затем Бодлера, затем Вийо, затем Бюр-

ти, — одинаково влюбленных как в продавщицу, так и в ее без

делушки; вслед за нами — стая художников-фантастов; нако-

202

нец — люди света, мужчины и женщины, считающие себя арти

стическими натурами.

В этой лавке редкостей, так красиво выделанных и словно

ласкаемых солнцем, незаметно проходят часы, пока вы разгля

дываете, поворачиваете, ощупываете все эти вещички, которые

так приятно взять в руки; а тем временем рядом болтает, сме

ется, заливается порой неудержимым хохотом забавное и не

пристойное создание, непрестанно вертящееся вокруг вас, при

жимающееся к вашей груди и в разговоре толкающее вас своим

животом, круглым, как у китайского болванчика.

Эта беленькая славная бабенка, и к тому же очень обороти

стая торговка, своей просвечивающей кожей взбудоражила

Японию; а больные лихорадкой, которых она там оделяла хи

ной, совершенно искренне принимали ее за деву Марию, по

сетившую Дальний Восток.

Воскресенье, 18 апреля.

Уходя от Флобера, мы с Золя говорили о настроении на

шего друга, которое, но его признанию, таково, что под влия

нием навязчивых мрачных мыслей, он нередко разражается

слезами. И, обсуждая причины литературного свойства, кото

рые способны порождать такое настроение и которые губят нас

одного за другим, мы удивлялись отсутствию ореола вокруг го

ловы этого знаменитого человека. Он знаменит, он талантлив,

он милейший человек, на редкость радушный. Почему же,

кроме Тургенева, Доде, Золя и меня, никто не бывает на его

воскресных приемах, открытых для всех? Почему?

Воскресенье, 25 апреля.

У Флобера.

Все признаются друг другу в том, что из-за плохого состоя

ния нервов у них бывают галлюцинации. Тургенев рассказы

вает, что третьего дня, спускаясь по звонку к обеду и проходя

перед дверью умывальной комнаты Виардо, он увидел, как тот,

в охотничьей куртке, повернувшись к нему спиной, мыл руки;

а затем, войдя в столовую, он был крайне удивлен, увидев

Виардо сидящим на своем обычном месте.

Он рассказывает затем о другой галлюцинации. Возвра-

тясь в Россию после долгого отсутствия, он поехал навестить

своего приятеля, который, когда он его покинул, был совер

шенно черноволосым. Входя, он увидел, будто седой парик па

дает ему на голову, а когда друг обернулся, чтобы посмотреть,

203

кто вошел, — Тургенев с удивлением обнаружил, что тот совсем

сед. Золя жалуется, что видит, как то справа, то слева от него

пробегают мыши и взлетают птицы.

Флобер говорит, что, когда он долго сидит за столом, скло

нив голову, погруженный в размышления и полностью захва

ченный работой, а потом выпрямляется, он испытывает страх

от ощущения, будто кто-то стоит у него за спиной.

Воскресенье, 9 мая.

Очень своеобразен тот уголок Парижа, где живет Барбе

д'Оревильи, и улица странная, и квартал весьма оригиналь

ный.

Улица Русле, затерянная среди глухих закоулков за ули

цей Севр, напоминает окраину небольшого городка, соседство

военного училища придает ей какой-то солдатский характер.

На привратниках, подметающих подъезды, — фески тюркосов.

В лавках, где торгуют картинками, выставлены листки с изо

бражением всех армейских форм, продающиеся по одному су

за штуку. Примитивная лавчонка цирюльника, занятие кото

рого обозначено чернилами на штукатурке стены, взывает к

подбородкам господ военных. Здесь вход в дома такой же, как

в деревенских домах, а поверх высоких стен свешивается гу

стая тенистая листва соседнего монастырского сада.

В жилище, похожем на коровник — точно такой, в каком

обитал полковник Шабер из повести Бальзака, — я обращаюсь

к привратнице Барбе, имеющей вид крестьянки. Сначала она

говорит, что его нет дома. О такой инструкции мне известно.

Я настаиваю. Наконец она соглашается отнести мою визитную

карточку и, спускаясь с лестницы, бросает мне: «На втором

этаже — четвертый номер по коридору».

Небольшая лестница, еще меньший коридор и совсем ма

ленькая, окрашенная охрой дверь, в которой торчит ключ.

Я вхожу, и среди беспорядочного нагромождения вещей, где

ничего нельзя разобрать, меня принимает Барбе д'Оревильи,

без сюртука, в светло-серых панталонах, обшитых черным

шнуром, — перед старинным туалетным столом с большим круг

лым зеркалом, качающимся на раме. Он извиняется, что прини

мает меня в таком виде: сейчас он одевается, по его словам,

чтобы идти к обедне.

Я нахожу его снова таким же, каким видел на похоронах

Роже де Бовиро, — смуглым, с длинной, свисающей на лицо

прядью волос, с неизменной претензией на элегантность, даже

204

в полуодетом виде, и все же, надо признать, обладающим обхо

дительностью дворянина и изящными манерами человека хо

рошего происхождения, которые как-то не вяжутся с обста

новкой этой лачуги, где повсюду валяются в перемешку,

налезают друг на друга, громоздятся кучами туалетные при

надлежности, предметы одежды, книги, газеты, разрозненные

номера журналов.

Когда я ухожу из квартиры на улице Русле, еще долго пе

ред моим взором стоит это логово, в котором живет изыскан

ный эрудит, впавший в нищету.

Воскресенье, 20 июня.

Пожалуй, и в самом деле, когда снова наступает тот месяц,

когда ты потерял то, что любил, чувство печали появляется

раньше, чем воспоминание о самой годовщине утраты.

Пятница, 16 июля.

Когда моя сникшая душа испытывает потребность в неко

тором поэтическом возбуждении, я обращаюсь к Генриху Гейне.

Когда мой ум, наскучивший пошлостью жизни, испытывает

потребность отвлечься, уйти в сверхъестественное, фантастиче

ское, — я обращаюсь к По. Да, этих двух иностранцев, только

их, я воспринимаю не как своих собратьев по перу.

Пятница, 30 июля.

Редких чудаков порождают Париж и его окрестности.

Молодой человек, мать которого держала близ Гроле тор

говлю кружевами, все свои молодые годы только тем и зани

мается, что объезжает верхом близлежащие деревни, наблю

дает за работой кружевниц и делает им детей.

Мать умирает, промысел приходит в упадок, а молодой че

ловек заболевает ужасным суставным ревматизмом. Он попа

дает в больницу, и его случай оказывается таким исключитель

ным, что он вызывает к себе интерес главного врача и прак

тикантов, над ним производят опыты, и он обходится больнице

в сумму около двадцати тысяч франков: его заставляют при

нимать необыкновенные лекарства, ванны из индийских аро