жареный цыпленок. За столом сидят Банвиль, его жена и сын,

Даллоз, Сен-Виктор, госпожа Жюльетта Друэ и жена Шарля

212

Гюго между своими детьми * — бесенком-девочкой и кротким

мальчиком с красивыми бархатистыми глазами.

Гюго в ударе. Он ведет разговор в добродушном и приятном

тоне и сам увлекается тем, что рассказывает, время от времени

прерывая свою речь двойными раскатами звонкого смеха. «Под

линная ненависть, — говорит он, — существует только в обла

сти литературы. Ненависть в области политики — ничто. В идеи

этого рода люди не вкладывают такой убежденности, как в ли

тературные доктрины, которые являются одновременно и созна

тельно принятым credo 1, и порождением темперамента». Но тут

он сам перебивает себя и замечает: «Впрочем, нас в этой ком

нате пятеро, и наши убеждения совершенно различны; а все же

я уверен, что мы относимся друг к другу лучше, чем Эмманюэль

Араго — ко мне!»

Затем Гюго говорит об Академии. Он набрасывает красоч

ный и остроумный портрет Руайе-Коллара:

— Взгляд очень хитрый, лукавый, прячущийся под зарос

лями густых бровей; нижняя часть лица тонет в шейном платке,

иной раз доходящем почти до носа; длинный сюртук времен

Директории, застегнутый до подбородка; и всегда — скрещен

ные руки и откинутая назад голова.

Он объявил мне, что читал мои книги, что одни ему нра

вятся, другие нет, но что он не будет голосовать за меня, по

тому что я своим появлением создал бы температуру, которая

изменила бы климат Академии...

Признаться, я любил бывать в Академии. Заседания, посвя

щенные словарю, были мне интересны. Я влюблен в этимоло

гию, зачарован таинственностью таких слов, как «сослагатель

ное наклонение» и «причастие»... Я часто приходил туда, и

как раз напротив меня, за столом, вот как сейчас вы, господин

Гонкур, сидел Руайе-Коллар...

Надо вам сказать, что со времени моего появления в Акаде

мии Кузен, не знаю уж почему, занял позицию моего антаго

ниста. Как-то раз обсуждается слово «Intemperies» 2. Задается

вопрос: «Этимология?» Кто-то отвечает: «Intemperies»... 3 «Гос

пода, — восклицает Кузен, — мы должны проявить некоторую

сдержанность в выборе слов, которые мы имеем честь освя

щать своим авторитетом; «Intemperies» — не латынь: этого

слова нет ни у одного хорошего латинского автора, — это кухон

ная латынь». Все молчат, и тогда я спокойно говорю: «Intempe-

1 Символом веры ( лат. ) .

2 Ненастье ( франц. ) .

3 Ненастье ( лат. ) .

213

ries» — и поясняю: «Тацит!» — «Пусть Тацит, но это же не ла

тинский язык! — снова заявляет Кузен. — Такая латынь годна

лишь для романтизма! Не правда ли, Патен, вы-то знаете ла

тынь? Ведь Тацит пишет не на латинском языке?» Но прежде

чем Патен успел что-нибудь вымолвить, из-за широченного

шейного платка Руайе-Коллара послышалось — гнусаво, с пре-

зрительно-насмешливой интонацией: «Господа, Кузен и Па-

тен — знатоки латыни и оберегают святыни!» Это вызвало

смех, и предложенная этимология была принята.

В другой раз обсуждалось какое-то другое слово... К сожа

лению, не припомню, какое именно... Нет, нет, никак не вспом

нить... Кузен объявил, что это слово не французское. Тут воца

рилось молчание, посреди которого я сказал: «Господин Пен-

гар, будьте добры спуститься в библиотеку и принести мне

третий том Реньяра». А когда книга была принесена, я прочел

нужное слово в одной из фраз «Путешествия в Лапландию» *.

Не надо считать меня более ученым, чем это есть на самом деле.

За несколько дней перед тем мне довелось просмотреть этот том

в связи с одной из моих работ... Кузен тотчас же раскричался:

«Можно ли полагать за основание для принятия слова то, что

оно приткнулось где-то на задворках сочинений хорошего ав

тора?» Из-за огромного шейного платка вновь послышалось:

«У хороших авторов нет задворок, нет задворок!» Нет, я любил

Руайе-Коллара; не любил я там двоих — Кузена и Гизо.

В столовой — низкий потолок, и свисающая с него газовая

лампа обдает таким жаром, что плавятся мозги. Жена Шарля

Гюго говорит мне, что у ее сына от перегрева очень часто бы

вает сильное сердцебиение и острая головная боль, из-за чего

она всегда старается быть возле него. И вот под этим освети

тельным прибором, вызывающим мигрень, Гюго продолжает

пить шампанское и говорить, словно его могучему организму

совершенно нипочем все то, чего не могут вынести обычные

люди.

Даллоз, с присущей ему бестактностью, принялся весьма

глупо рассуждать о психологических нововведениях, которыми

театр обязан Дюма-сыну. Тут взорвался Банвиль и пронзитель

ным и резким голосом потребовал указать ему что-либо в этих

нововведениях, чего нет у Бальзака... И вслед за Банвилем все

нападают на беднягу — поклонника Дюма!

Начавшись с Дюма-сына, разговор переходит на Дюма-отца,

и Гюго сообщает, что он только что прочитал подлинные

«Записки д'Артаньяна» *. В связи с этим он заявляет, что, не

придерживайся он твердого правила — ничего не брать у других,

214

он, всегда успешно сопротивляющийся соблазнам такого рода, но

мог бы противостоять искушению заимствовать и облечь в худо

жественную форму один эпизод, не использованный Дюма-от-

цом. И он принялся увлекательно рассказывать, явно забав

ляясь довольно скользким сюжетом, историю несчастной гор

ничной, которую д'Артаньян сделал посредницей в своей ин

трижке с миледи, угрожая оставить ее навсегда, если она не

добьется от своей госпожи, чтобы та прочла его письма, и снова

угрожая ей тем же, если она не добьется, чтобы та на них от

ветила... «А какая замечательная, человеческая развязка! —

вскричал он. — Развязка, несравненно превосходящая все раз

вязки теперешнего реализма! Горничная, вынужденная поко

риться, добивается у своей госпожи согласия на свидание с

д'Артаньяном. Но когда настает время этого свидания, накопив

шаяся обида вдруг вызывает у бедной жертвы яростную жажду

мести, и она оставляет д'Артаньяна — а дело было зимой — на

целые сутки без огня, без еды, в насквозь промерзшей комнате,

и когда д'Артаньян, выйдя наконец оттуда, попадает к миледи,

та сначала принимает его в свои объятия, а затем пинком вы

кидывает из постели».

Встаем из-за стола. Мы с Банвилем выходим покурить на

лестницу, получив обещание хозяина, что в скором времени у

него будет специальная комната для курения. Возвратясь, мы

находим Гюго в столовой одного, он стоит перед столом, заня

тый подготовкой к чтению стихов; в этой подготовке заме

чается что-то сходное с упражнениями фокусника, пробующего

перед сеансом где-нибудь в уголке свои приемы.

И вот мы в гостиной; Гюго стоит, прислонившись к камину

и держа в руке большой лист беловой копии своих островных

сочинений, — отрывок из рукописей, завещанных Национальной

библиотеке и написанных, по его словам, на особо прочной бу

маге, чтобы обеспечить их сохранность. Затем он медленно на

девает очки, которые из своего рода кокетства много лет из

бегал носить, долго и как бы рассеянно вытирает носовым плат

ком со лба пот, капли которого блестят на его вздутых жилах.

Наконец он начинает, роняя в качестве вступления слова, как

бы предупреждающие нас, что он держит в голове еще целые

миры: «Господа, мне семьдесят четыре года, и я только начи

наю свою деятельность». Он читает нам «Пощечину отца» * —

продолжение «Легенды веков», где имеются прекрасные сверх