Но одно дело было написать письмо и совсем другое — засу­нуть его под дверной коврик. В течение нескольких дней Пода нельзя было уговорить подняться наверх, он с головой ушел в ежегодную генеральную уборку кладовых — чинил пере­городки, мастерил новые полки. Обычно Арриэтта очень лю­била эти весенние чистки, когда они разбирали свои запасы, извлекали на свет полузабытые сокровища и находили новое применение старым вещам. Она с наслаждением перебирала лоскутки шелка, разроз­ненные лайковые перчатки, огрызки карандашей, ржавые лезвия, шпильки и иголки, высохшие винные ягоды, орешки фундук, покрытые белым на­летом кусочки шоколада и ярко-красные палочки сургуча. Однажды Под смастерил ей щетку для волос из зубной щетки, а Хомили сшила шарова­ры из двух пальцев от шерстяной перчатки, «чтобы могла ходить утром гулять». Там были десятки трубочек цветного шелка и катушек с бумаж­ными нитками, и маленьких клубочков шерсти всех цветов, металлические перья для ручек, которые Хомили использовала как совки для муки, и огромное количество бутылочных пробок.

Но на этот раз Арриэтта нетерпеливо бродила вокруг и — когда только могла — подходила к решетке посмотреть, не появился ли мальчик. Она теперь всегда держала письмо при себе, засунув под кофточку, и листок уже обтрепался по краям. Один раз мальчик пробежал мимо; она видела его ноги в шерстяных чулках; он издавал горлом звуки, похожие на пых­тенье какой-то машины, и, завернув за угол, испустил пронзительное «У-у-у-у-у-у! — У-у!..» (паровозный гудок, как он потом ей объяснил), поэтому и не услышал, как она его позвала. Как-то вечером Арриэтта выскользнула из дома и прокралась к первым воротам, но как она ни раскачивалась на булавке, отстегнуть ее не смогла.

Каждый раз, подметая столовую, Хомили ворчала по поводу промо­кашки.

— Я понимаю, что надо забираться на стул и на портьеры, — говорила она Поду, — но сколько времени уйдет, чтобы добыть с секретера кусок промокашки? Четверть часа, не больше, особенно если ты прихватишь шляпную булавку с тесьмой… Поглядеть на наш пол, так можно подумать, что мы живем в мышиной норе. Никто не может упрекнуть меня, что я чересчур запасливая хозяйка, — продолжала Хомили. — Где уж мне, не из такой я семьи, но я люблю, чтобы в доме было уютно.

И вот на четвертый день Под сдался. Он положил молоток (молоточек-язычок от электрического звонка) и сказал Арриэтте:

— Пошли…

Как она рада была увидеть наконец кабинет — дверь, к счастью, стояла настежь, — как интересно, усевшись на толстом ковре посреди комнаты, рассматривать камин, и каминную доску, и знаменитые украшения над ней — все эти полочки, и колонки с капителями, и пилястры, и фронтоны! Так вот где они жили, подумала Арриэтта, эти любители удовольствий, веселые и гордые, которые ни с кем не водили знакомства! Она пред­ставила себе Надкаминных — женщин с осиными талиями и взбитыми волосами, как носили при короле Эдуарде, — представила, как беззаботно скользили они вниз по пилястрам, смеющиеся, легкие, проворные, как любовались собой во вделанное над камином зеркало, где отражались на­рядные табакерки, и граненые графины, и полки с книгами, и стол, покры­тый плюшевой скатертью. Она видела в воображении Надкаминных мужчин — светловолосых, с длинными усами и нервными тонкими пальцами. Они курили, и пили вино, и рассказывали друг другу остроумные истории. Значит, Хомили никогда не приглашали к ним наверх! Бедняжка Хомили с длинным носом и всегда растрепанными волосами… Они бы взглянули на нее холодно своими улыбающимися глазами, — подумала Арриэтта, — усмехнулись и, напевая про себя, отвернулись бы в другую сторону. Они ели только то, что подавали на завтрак: гренки, яйца, сыр, колбасу и хрустящий поджаренный бекон, — пили крошечными глоточками кофе и чай. «Где они сейчас? — подумала Арриэтта. — Куда могли переселиться такие существа?..»

Под подкинул булавку так, что она вонзилась в мягкое сиденье стула, и в тот же миг уже поднимался по ножке, откинувшись всем телом назад и перебирая тесьму руками. Затем, вытянув булавку из сиденья, вновь ки­нул ее, как дротик, высоко над головой в собранную складками ткань портьеры. «Пора!» — подумала Арриэтта и, нащупав под кофточкой дра­гоценное письмо, выскользнула из комнаты. В холле оказалось темнее, чем в первый раз, потому что дверь была закрыта, и когда Арриэтта бе­жала к коврику для ног, сердце громко билось у нее в груди. Коврик был тяжелый, но она подняла один угол и подпихнула туда письмо ногой. «Ну, вот!» — сказала она и огляделась. Вокруг были одни тени. Тени и гром­кое тиканье часов. Она поглядела через огромную равнину пола туда, где вдалеке поднималась ввысь огромная лестница. «Еще один мир поверх этого мира, — подумала она, — мир над миром», — и ее прониза­ла дрожь.

— Арриэтта, — тихо позвал Под, и она успела вбежать в комнату как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, подтягиваясь по тесьме, быстро поднялся по портьере и повис чуть повыше секретера, затем лег­ко спрыгнул на откидную доску, широко расставив ноги, и намотал несколько витков тесьмы себе на талию на всякий случай. — Я хотел, чтобы ты посмотрела, как это делается, — сказал Под, переводя дух. Когда он столкнул промокательную бумагу вниз, она легко по­плыла по воздуху и наконец опустилась на пол в нескольких шагах — человеческих шагах — от секретера, свежая, ярко-розовая на выцвет­шем ковре.

— Начинай скатывать, — шепнул Под, — я сейчас спущусь

И Арриэтта, став на колени, принялась скатывать промокашку, пока рулон не сделался слишком тугим и тяжелым для нее. Под быстро скатал его до конца и перевязал тесьмой, затем заколол тесьму булавкой. Взяв тяжелый рулон с двух концов, они понесли его, как маляры несли бы стре­мянку, под куранты и дальше, вниз и вперед…

Хомили даже не поблагодарила их, когда, тяжело дыша, они опустили рулон на пол перед дверью в столовую. У нее был испуганный вид.

— Ну, наконец-то! — сказала она. — Слава богу! В доме опять этот мальчик. Я только что слышала, как миссис Драйвер говорила о нем Крэмпфирлу.

— О!.. — воскликнула Арриэтта. — Что она говорила?

Хомили внимательно взглянула на нее. Арриэтта побледнела, она только сейчас поняла, что нужно было спросить: «Какой мальчик?» — но сказанного не воротишь.

— Ничего особенно страшного, — ответила Хомили, желая успокоить ее. — Просто я узнала, что он еще в доме. Ничего особенного. Миссис Драйвер сказала, что если он еще раз перевернет все ковры в холле, она отшлепает его туфлей.

— Перевернет ковры в холле? — эхом повторила за ней Арриэтта.

— Да. Она сказала Крэмпфирлу, что он три дня подряд переворачивает ковры в холле. Она сразу заметила это, сказала она, по тому, как они ле­жат. Вот эти ее слова про холл и встревожили меня, потому что ты и отец… Что с тобой, Арриэтта?.. Ты так побледнела… Ну, полно, помоги передвинуть мебель, и мы постелим новый ковер.

«Ах, — грустно думала Арриэтта, помогая матери вынимать вещи из спичечного комода, — три дня подряд он искал мое письмо и ничего не находил. Он, наверно, и надежду потерял… и больше не посмотрит».

В тот вечер она чуть ли не час подряд стояла на табурете под откосом, делая вид, что практикуется на «мурашки», а на самом деле слушая раз­говор миссис Драйвер с Крэмпфирлом. Она узнала, что ноги миссис Драй­вер замучили ее до смерти, и жалко, что она не заявила об уходе еще прошлой весной, и не выпьет ли Крэмпфирл еще глоточек, все равно в по­гребе вина больше, чем Ей выпить до конца Ее дней, и если кто-нибудь воображает, что миссис Драйвер будет мыть окна на втором этаже, так он сильно ошибается… Но на третий вечер, не успела Арриэтта слезть с та­буретки, чтобы не упасть от усталости, как услышала голос Крэмпфирла:

— Если хотите знать, что я думаю, так я думаю, что он завел хорька.

И Арриэтта быстренько забралась снова на табурет и затаила дыхание.

— Хорька! — пронзительно вскрикнула миссис Драйвер. — Хорошень­кое дело! Где же он его держит?