– Я очень хорошо буду выглядеть гренадером, – заключила она.

Все опасности, навстречу которым ей предстояло отправиться, были сейчас позабыты, желающая нравиться женщина лишь вскользь попрощалась со своими приверженцами, которые торопливо расходились выполнять ее приказания, и затем тотчас же снова начала рыться в своем гардеробе.

– Не забудьте, пожалуйста, что ночью сильно похолодает, – напомнила ей придворная дама.

– Верно, мне надо прихватить с собой шубку, – ответила великая княжна.

После долгих поисков ее выбор в конце концов остановился на подбитой и отороченной собольим мехом накидке из зеленого бархата, нашив на которые красные отвороты и золотые позументы, она сумела придать вид вполне военного мундира.

Когда ближе к вечеру к ней явился Лесток с донесением, что к началу выступления все уже готово, она с серьезностью, комичной для данной ситуации, сказала:

– И мой костюм тоже готов, следовательно, можно без лишних разговоров приступать к делу, – после чего с неподражаемой грацией юркнула в мягкий мех своего импровизированного солдатского камзола.

– Ну, как я выгляжу, Лесток?

– Неотразимо, – с улыбкой ответил маленький француз, – именно так, как необходимо, чтобы с удовольствием ради вас застрелиться.

– И вот такую красивую женщину, – воскликнула она, – собирались запереть в монастырь! Мерзавцы, вы мне за это заплатите!

Соправительница Анна Брауншвейгская как раз беседовала в будуаре со своим любовником, графом Динаром, когда в дверь резко постучали. Сначала она никак не отреагировала на стук, однако когда затарабанили еще ожесточеннее, раздраженно крикнула:

– Кого еще там принесло в такой поздний час?

– Это я, Анна, – ответил голос из-за двери.

– Мой муженек, – расплылась Анна Леопольдовна в неописуемой улыбке.

– Его высочество, должно быть, очень ревнив? – спросил Линар.

– Как вам такое могло прийти в голову, скорее пьян, – шепотом ответила герцогиня.

– Ну, открой же наконец, – снова начал за дверью Ульрих Брауншвейгский.

– С какой стати? – возразила соправительница. – Я уже легла и не хочу, чтобы меня беспокоили. Торопиться некуда, чай, не пожар.

– Пожар, да еще какой, моя дорогая! Я знаю из надежных источников, что среди солдат и петербургской черни против нас затевается комплот, и хотел просить тебя незамедлительно принять соответствующие меры, – проговорил герцог.

Анна Леопольдовна расхохоталась.

– Сейчас, когда на дворе уже почти ночь, что это тебе взбрело в голову? Ты, по-моему, слишком много выпил, у нас достаточно времени, чтобы утром во всем разобраться.

– Возможно, достаточно, а возможно, и нет. У меня есть доказательства...

– Я тебе во всем и на слово верю, однако сейчас я хочу спать, утром мы продолжим разговор об этом деле, – ответила соправительница. – Спокойной ночи!

Было слышно, как герцог после этого удалился.

– Вот таков он всегда, – сказала герцогиня Линару, – будит меня среди ночи, чтобы поговорить о тесьме, которую собирается заменить на камзолах наших солдат.

– Однако этот заговор, похоже, не мог появиться у него совсем уж на пустом месте, – заметил Линар.

– Ах! Все эти небылицы люди выдумывают, чтобы как-то скоротать время, если у них нет более серьезных дел и им нечем заняться, – воскликнула Анна Леопольдовна. – Когда мы с Минихом сговаривались свергнуть Бирона, ни одна живая душа об этом не ведала...

Наступила ночь пятого декабря тысяча семьсот сорок первого года. Ударил сильный мороз, и стужа усилилась почти до невыносимых пределов. В двенадцатом часу все главные фигуранты заговора в последний раз собрались в маленьком дворце великой княжны. На внешнем фасаде его не было видно ни света, ни вообще чего-нибудь необычного. Все, казалось, погрузилось в сон. Только маленький салон, выходящий окнами в сад, да примыкающий к нему будуар принцессы были освещены. В первом вполголоса переговаривались между собой заговорщики, тогда как в последнем Елизавета занималась своим туалетом с такой тщательностью и кокетством, как будто ей предстояло отправиться на придворное празднество или принять возлюбленного. Наконец царевна быстрым шагом вышла оттуда с гордой улыбкой на губах, ибо она знала, что была необычайно красива. Поверх серой бархатной юбки, которая доходила ей только до щиколоток и позволяла лицезреть ее маленькие ножки в черных, отороченных узкими полосками собольего меха полусапожках, на ней был надет камзол из зеленого бархата, подбитый собольим мехом, который благодаря красным бархатным отворотам и золотым позументам приобрел теперь вид мундира Преображенской гвардии, а также мужское жабо и белые перчатки с манжетами. Осиную талию ее перехватывал пояс из белой кожи, на котором висела офицерская шпага и за который была воткнута пара пистолетов. Ее красивую повелительную голову в белом как снег парике увенчивала офицерская шапка Астроцкого, в руке она держала нагайку.

Возглас искреннего восхищения встретил появление цесаревны и, казалось, сам по себе гарантировал ей успех; она знала, что сегодня более чем когда-либо задачей ее было очаровывать и пленять, и она в самом деле была восхитительно хороша. Милостиво протянув каждому из своих сторонников руку, она подписала отданные ею приказы и вручила им бумаги.

– Вы видите, я меньше всего думаю о себе, я отвечаю за все, что вы совершите от моего имени, – произнесла она с благородной гордостью, – мы или победим вместе, или вместе погибнем. Я хочу лишь, чтобы кровь пролилась только в крайнем случае.

Первым, кто удалился, чтобы присоединиться к собравшимся в трактире друзьям, был студент Баттог, в половине двенадцатого на свои посты отправились Шувалов и Астроцкий.

Когда колокола на башне соседней церкви пробили последнюю четверть часа до полуночи, Лесток встал и торжественно проговорил:

– Пора, княжна, отныне каждое мгновение принадлежит мировой истории.

– Предоставьте мне еще несколько секунд, – ответила Елизавета.

Она торопливо прошла в свою опочивальню, тускло освещенную только падавшим через оставленную приоткрытой дверь светом, и опустилась здесь на скамеечку для коленопреклонений.

Она молилась с благоговением и проникновенностью, как прежде еще никогда не делала, она молила о ниспослании ей победы, но точно так же от чистого сердца и о том, чтобы ей суждено было добиться короны без кровопролития, не принося в жертву человеческих жизней. Елизавета торжественно поклялась, если Господь услышит ее мольбы, никогда не приговаривать к смертной казни ни одного человека во все время, пока она будет царствовать.

Когда она поднялась, в дверях стоял Лесток.

– Нам нужно поторапливаться, ваше высочество, – сказал он.

– Я готова, – ответила Елизавета с величественной твердостью, которой от нее никто бы не ожидал, – с Богом, вперед!

С помощью придворной дамы быстро завернувшись в большую горностаевую шубу, она торопливо спустилась по лестнице. Внизу уже с санями поджидал Воронцов, он сам взялся править вожжами; великая княжна и Лесток сели в сани, лихая тройка рванула с места и полетела, но не как обычно, под веселое пощелкивание кнута и звон бубенцов, а беззвучно; никто не проронил ни слова. Снег высокими сугробами лежал на улицах, крыши, окна, острые зубцы стен и выступы – все было увешано ледяными сосульками, а темный небосвод точно переливающееся золотое шитье сверкал над головой мириадами звезд. Вокруг не было видно ни души, только в постовой будке, стоя, обняв ружье, спал солдат. Между деревянными ставнями какого-то трактира промелькнул робко колеблющийся огонек свечи.

Великая княжна обратила взор к торжественно-спокойному полуночному небу, и в этот миг эта борьба за преходящую земную власть и величие показалась ей такою убого-мелкой, и даже вся Земля, на которой, самоуничтожаясь, беспокойно копошится, подобно муравьиной куче, человеческий род, едва ли стоящей заботы и внимания. Это было высокое священное настроение, и в этом-то настроении обыкновенно такая жизнерадостная, жаждущая наслаждений женщина прибыла к казарме гвардии Преображенского полка. Сани остановились у входа.