Музицирующие медведи исполнили еще две пьесы, а затем веселым факельным шествием замаршировали дальше, сопровождаемые несметной толпой зевак, в то время как полярный медведь попросил доложить о себе великой княжне. Когда она приняла его в своем будуаре, он с глубоким реверансом, вызывающим неудержимый смех, приблизился к ней и с немой покорностью вложил в ее руку конец длинной серебряной цепи, обвивавшей его косматую шею.

– Означает ли это, что отныне ты становишься моей собственностью, Михаил Топтыгин? – спросила Елизавета, которой весь этот маскарад доставлял огромное наслаждение.

Медведь густым добродушным рычанием ответил утвердительно.

– Стало быть, есть медведи, готовые на подобную безрассудность, – пошутила Елизавета, – и они, подобно влюбленным мужчинам, целиком отдают себя в руки женщины, даже не задумываясь о том, что их впереди ожидает.

Медведь кивнул.

– А что бы ты сказал, мой милый медведь, если б я захотела попробовать выдрессировать тебя, – продолжала великая княжна, – научить тебя танцам и всяким подобным кунштюкам?

Медведь рыком выразил согласие.

– Тебе это представляется легким, – промолвила Елизавета. – О! ты еще не знаешь, как обламывают когти медведям; их муштруют побоями, понимаешь? Принеси-ка мне большой арапник, Катенька.

Госпожа Курякова торопливо выскользнула из комнаты и спустя несколько секунд вернулась с большой нагайкой, вид которой, казалось, все-таки несколько встревожил медведя, ибо рычанием и жестами он попытался объяснить принцессе, что дрессировка ему совершенно не требуется. Однако она озорно покачала красивой головой, взмахнула плетью и несколько раз весьма ощутимо прошлась ею по спине бедного медведя, только сильнее возбуждаясь от его испуганного рычания.

– Да ведь он через толстую шкуру ничего не чувствует, – подсказала придворная дама.

– Ты права, – согласилась с ней Елизавета, прекращая порку, и, обращаясь к медведю, добавила, – изволь повиноваться, месье, в противном случае мне придется придумать для тебя другие чувствительные наказания.

Медведь прорычал изъявление покорности.

– Ты будешь моим рабом? – спросила красивая женщина, по-прежнему с плеткой в руке опускаясь в кресло.

Вместо ответа он бросился перед ней ниц, и она без долгих размышлений поставила на него ногу.

Это, казалось, очень ему понравилось, потому что он издал рык, звучавший одновременно так ласково и так до смешного нежно, что обе дамы от души громко расхохотались.

Лето тысяча семьсот сорокового года для хворающей подагрой царицы Анны и для жизнерадостной великой княжны Елизаветы проходило очень по-разному. В то время как цесаревна в обществе красивого и остроумного графа Шувалова получала удовольствия, страдания императрицы день ото дня усиливались. Она часто лишалась чувств и тогда лежала в кошмарном бреду, терзаемая ужасными видениями и призраками. Немногими приятными часами, еще остававшимися у нее, оказывались те, когда после гнетущей ночи и короткого дремотного сна под утро она видела красивую княжну, с ласковым взором сидевшую у ложа ее мучений.

Двадцать седьмого октября врачи, приглашенные в Государственный совет, объявили, что императрице осталось жить всего несколько дней. После этого сообщения Бирон со своими соратниками, Остерманом, Минихом и Лёвенвольде, уединились в кабинете.

– Настало время, – начал он, – приступать к активным действиям. Императрица составила завещание, в котором назначает наследницей трона свою племянницу, герцогиню Мекленбургскую[22]. Ее супруг, герцог Брауншвейгский, наш общий противник, при таком повороте событий вместе с ней захватил бы в свои руки бразды правления. Тогда нас ждет отставка, если не ссылка в Сибирь. Я принял решение этого не допустить.

– Что вы намерены предпринять, герцог? – спросил Миних.

– Я призываю вас, господа министры, – ответил Бирон, – вместе со мной обратиться к царице и предложить ей на подпись новое завещание, в котором она назначит престолонаследником сына герцогини Брауншвейг-Мекленбургской, царевича Ивана[23].

– Понимаю, – кивнул Миних, – младенческий возраст царевича послужит основанием для долголетнего регентства, которое вы, герцог, и осуществляли бы, и тем самым мы могли бы какое-то время чувствовать себя в безопасности.

– Даже более того, мой дорогой Миних, – с вкрадчивой благосклонностью в голосе произнес Бирон. – Я позаботился бы о том, чтобы еще основательнее укрепить фундамент своей власти, а для этой цели назначил бы вас верховным главнокомандующим всеми нашими сухопутными и морскими вооруженными силами.

Миних, перед которым вдруг так отчетливо замаячило воплощение его давнего и самого заветного желания, покраснел от радости и с выражением глубокой преданности отвесил герцогу поклон.

– Все выиграли бы от этого, все, – продолжал рассуждать последний, глядя на Остермана и Лёвенвольде.

– В чем же заключается наша задача? – спросил Миних с неподдельным энтузиазмом. – Мы ждем ваших приказов, герцог.

– Я берусь склонить императрицу к подписанию нового завещания, – ответил Бирон. – Остерман и Лёвенвольд должны будут пустить в ход все свое влияние в Сенате, чтобы тот поручил мне регентство, а вам, Миних, прославленному победителю турок и любимцу солдат, будет нетрудно заинтересовать войска. Но первым делом – к императрице.

Бирон двинулся вперед, остальные последовали за ним.

Когда они вошли в покои царицы, несчастная женщина лежала в глубоком бреду. Возле нее не было никого, кроме ее лейб-медиков и графини Шуваловой в качестве дежурной гофдамы. Бирон знаком приказал им покинуть комнату, потом очень тихо подошел к ложу больной, тогда как другие остались стоять в дверях. Уже начинали сгущаться сумерки, свечей зажечь не успели, и тяжелые гардины на окнах еще больше затемняли покои.

Анна на какое-то время очнулась и задержала взгляд полуостекленевших глаз на своем любимце, затем едва слышно спросила:

– Кто тут?

– Я, Бирон, ваше величество!

– Ты?

– Я пришел узнать, как ваше величество себя чувствует.

– Получше, Бирон, получше, – пробормотала царица, – только почему ты называешь меня «величеством»?

– Мы не одни...

– Не одни? – бедная, запуганная кошмарными видениями женщина привстала в постели и огляделась по сторонам; заметив в глубине комнаты неясные очертания трех мужчин, она издала пронзительный крик и вцепилась в герцога. – Что им нужно, – в страхе прошептала она, – это Долгоруковы, которых ты велел обезглавить, они обвиняют меня и тебя, Бирон, тоже.

– Что это тебе пришло в голову.

– Вот смотри, смотри, – закричала царица, – князь Василий[24] держит в руках свою голову и приглашает нас сыграть ею в кегли. Почему пол такой красный, Бирон, откуда здесь так много крови, я не проливала ее, я ведь на коленях умоляла тебя пощадить его, что им от меня нужно, прикажи позвать гренадеров, пусть они в них стреляют. Прочь с глаз моих! Прочь!

– Успокойся, – проговорил потрясенный Бирон, – то, что ты видишь там, вовсе не призраки; это Остерман, Миних и Лёвенвольде, твои преданные друзья, они пришли справиться о твоем самочувствии.

– Действительно, – пробормотала Анна.

– В самом деле, ваше величество, – промолвил Остерман, подходя ближе.

Императрица какое-то время оцепенело вглядывалась в него, потом начала, казалось, что-то искать, роясь в подушках.

– Где мое завещание? – спросила она наконец. – У меня забрали его.

– Завещание у меня в руках, – сказал Остерман, – запечатанное большой государственной печатью, в том виде, в каком ваше величество и передало его мне.

– Что говорит народ о моей болезни? – внезапно воскликнула Анна. – Он уже знает, что я вот-вот умру?