– Ой, не скажите! – засмеялся Бирон. – Когда сам человек, вот как мы с вами, закутан в дорогой теплый мех, он может совершенно спокойно наблюдать за этим.

– Нет, нет, – воскликнула великая княжна, протягивая ему руку, к которой он, с почтительностью и нежностью одновременно, приложился губами. Она торопливо уселась в сани и окликнула Шубина, который совсем не прочь был бы поприсутствовать на оригинальной экзекуции приговоренных к смертной казни заговорщиков. Он недовольно пожал плечами и сказал, что с отъездом можно б повременить.

– Нет, Шубин, поехали, – воскликнула Елизавета, – потому что я не желаю смотреть, как людей, да к тому же русских, так безжалостно истязают лишь за то, что они слишком сильно любят свое отечество.

– А я хочу все это видеть, – ответил сержант с циничной улыбкой, – такое не каждый день можно посмотреть.

– Я тебе приказываю немедленно занять свое место, – гневно сказала Елизавета, – мы едем.

– Мы не поедем, – сухо обронил Шубин.

– Ты что, малый, не слышишь, – обратился в этот момент к наглецу маленький бойкий человек, одетый хотя и просто, но по последней парижской моде. – Поторопись!

– Я здесь ничьих, кроме своей госпожи, приказов не исполняю, – дерзко заявил в ответ Шубин.

– Тогда повинуйся ей.

– Когда мне будет угодно, – отрезал сержант.

– Дорогой Лесток, – обратилась Елизавета к человеку, который отчитывал Шубина, – поехали со мной.

– Я не решусь, – сказал Лесток, лейб-медик великой княжны, маленький болтливый француз, умный и очень подвижный, – мы, чего доброго, оба сломаем шею.

– Тогда я поеду одна, – воскликнула Елизавета, сама схватила поводья и взмахнула плетью.

Жертвы герцога, раздетые донага, уже стояли перед фасадом дворца и в ожидании своей страшной участи, дрожа от холода и смертельного страха, были вынуждены под ударами прикладов принимать самые грациозные позы. Елизавета еще успела увидеть, как на них начали литься потоки воды, она услышала их страдальческий вой и посылаемые ими проклятия и увидела Бирона в роскошной шубе, который, злобно улыбаясь, стоял рядом и подгонял палачей. Затем она хлестнула лошадей и унеслась на санях прочь. Огромная толпа народа собралась вокруг и, затаив дыхание, застыла в зловещем оцепенении, то в одном, то в другом конце раздавались вздохи, а там, где поблизости не было ищеек тирана, слышался ропот.

– Их убивают за то, что они хотели освободить нас от засилия чужеземцев, – сказал один гвардеец другому, – а мы стоим здесь и глазеем на их мучения.

– Что же мы можем сделать? – вздохнул второй.

– По крайней мере, повернуться спиной к этим палачам, как поступила великая княжна; она не пожелала смотреть, как благородных патриотов умерщвляют таким дьявольским способом, – сказал третий. – Давайте тоже уйдем.

– Это все хваленые европейцы, – снова заговорил первый солдат, – которые, вроде, должны нести нам образование и способствовать подъему. А я до сего времени видел их изобретательными только по части мучений и жестокого обращения; до тех пор как правит эта слабая безвольная императрица или, точнее говоря, вознесенный ею из конюхов в герцоги любимчик Бирон и с ним его ставленники, – этот Остерман, этот Миних[10], – мы будем видеть только, как кровь, бесконечная кровь, льется на священную землю России. Те, кто из старой родовой знати не были истреблены, томятся сейчас в Сибири, и напрасно царица уже не раз на коленях умоляла герцога пощадить хотя бы ее друзей. Ее слезы ничего не смогли изменить. И, стало быть, правление этой слабой женщины оказывается гораздо кровавее и пагубнее, чем правление самого грозного тирана.

– Но разве не она стяжала нам также и славу, – воскликнул второй солдат, – разве мы не одержали победы над турками, вызвав восхищение во всем мире?

– Но какую пользу они принесли нам! – согласился первый. Добрая царица Анна хотела пойти по стопам великого царя Петра и продолжить его триумфы. Мы выиграли славные битвы, но сколько потеряли земель, но лишились вдобавок еще и персидских провинций, добытых для России царем Петром[11]. Скверные времена! Скверные времена! И никакой надежды на будущее.

– Это почему?

– Да потому что, после смерти императрицы, чего следует ожидать при ее подагре, нами опять будут править чужеземцы.

– Кто, например?

– Герцог Брауншвейгский[12] и его супруга, как поговаривают.

– Ну, это мы еще посмотрим, в нас пока жив дух Петра Великого, и, может быть, еще наступит тот час, когда он совершит чудо, которое избавит нас от этой напасти.

– Какое-то чудо непременно должно случиться, – промолвил старый гвардеец, – потому что при таких обстоятельствах, как сейчас, ни на что хорошее надеяться не приходится. Я знаю только одну личность, которая могла бы спасти нас.

– И кто же это?

– Великая княжна Елизавета, дочь Петра Великого.

Раскаты дикого хохота раздались в этот момент. Жестокое творение Бирона было завершено. Ледяные статуи были установлены и с явным удовлетворением осмотрены своенравным деспотом. Затем в своих роскошных санях он отбыл к императрице.

Ледяной дворец теперь был достроен во всех деталях.

На следующее утро Лесток, лейб-медик великой княжны Елизаветы, застал ее в слезах. Она успела уже завершить весь туалет, и оттого вид этой повелительной особы, по-царски одетой в шелка и бархат и буквально усыпанной бриллиантами, производил весьма комичное впечатление – она сидела надув губки и горько плакала, словно ребенок, каприз которого не желают исполнять.

– Что с вами случилось? – спросил маленький француз своим пронзительным голосом. – Ведь ваше императорское высочество знает, что я настрого запретил вам всякие волнения.

– А как мне оставаться спокойной, – ответила Елизавета, поднимая на него большие красивые глаза, наполненные слезами, – когда меня не слушаются и даже насмехаются надо мной и моими приказами?

– Это кто же себе такое позволяет?

– Шубин, – промолвила Елизавета, – этот жалкий человечишко, которого я подобрала из самых низов и так высоко вознесла.

– Именно поэтому вспомните, – ответил Лесток, – не достаточно ли часто я предостерегал вас?

– Да.

– Ну, так в чем же дело? С такими наглецами, как господин сержант гвардии Преображенского полка, не следует обходиться мягко, а следует – коли уж непременно хочешь с ними развлекаться – охаживать плетью как собаку, которую дрессируешь ради собственного удовольствия.

– О, с каким наслаждением я бы истязала его, – воскликнула великая княжна, – но теперь уже слишком поздно, он относится ко мне безо всякого благоговения; вы только подумайте, он дуется на меня за то, что давеча я уехала без него. Я велю ему передать, чтобы он явился ко мне. А он не приходит. Я приказываю ему быть готовым отвезти меня во дворец императрицы. А он отвечает, что я-де могла б и одна поехать – ведь я так замечательно правлю лошадьми.

– Да гоните вы его в шею со службы! – в сердцах закричал Лесток.

– Не могу я этого сделать, – вздохнула Елизавета, – я не в состоянии видеть его и при этом сохранять безразличие, его следовало бы вовсе выслать из Петербурга, чтобы он мне на глаза больше не попадался.

– Так и следует поступить.

– Нет, не могу, потому что я питаю большую слабость к этому человеку.

– Ну хорошо, тогда посмотрим, не сумеем ли мы приструнить этого молодца, – промолвил француз, взял шляпу и спустился вниз. Он нашел Шубина в комнате для прислуги, где тот играл в карты с кучером и камердинером.

– Запрягай, – сказал Лесток с напускным спокойствием. Никто даже не двинулся с места.

– Ты что не слышишь, coquin[13], – уже более напористо продолжал француз. – Тебе нужно запрягать.