— Под Кампертоньо дядюшка убедился, что лучше доверять это нам, — усмехнулся Симоне Колоббьяно.

— Вести армию должен один из консулов или даже оба, — решительно произнёс Томазо Авогадро ди Казанова. — Слишком много поставлено на карту.

— В такой игре выигрывают те, кто остаётся в живых, — пожал плечами Пьетро.

— Великий боже! — с возмущением воскликнул епископ. — И это говорит рыцарь, для которого война всегда была святым призванием.

— Война, война! Это не война, а чёрт знает что! Даже пленных перестали выкупать. Я привык драться с достойным противником. Здесь же рискуешь не только головой, но и честью.

— Скажи лучше, вы привыкли к лёгкой наживе. До сих пор воевать для вас значило получать или платить выкуп. Нетрудно догадаться, почему вас бьют тряпичники. Вы боитесь их куда больше, чем они вас, и, едва зазвенят мечи, думаете только о своём спасении.

— Что ж тут удивительного? Не заботится о спасении лишь тот, кому нечего спасать. Нищие фанатики не так уж много теряют, поэтому им легче отправляться на небо.

— Но недавно ты, кажется, болтал о чести?

— Именно о ней! Вспомните судьбу сеньора Дель Рокко из Моссо. На прошлой неделе его отряд в двести латников был разгромлен всего тридцатью еретичками. Такого позора ещё не случалось. Хорошо, бедняга догадался пасть в схватке, не то ему оставалось бы служить посмешищем у шутов.

— Неужели правда? — изумлённо поднял брови Томазо Авогадро. — Я помню Дель Рокко. Его не заподозришь в малодушии.

— Во время миланской войны мы вместе сражались против Висконти, — подтвердил Джакомо. — Он слыл лихим капитаном.

— От бесчестия это его не спасло, — продолжал Пьетро. — Я лично опрашивал уцелевших солдат. Они устроили засаду, пытаясь захватить отступниц, когда те спускались к реке. В результате на месте боя остались две трети отряда, большинство уложены стрелами наповал.

— Надо признать, канальи бьют без промаха, — вмешался Симоне Колоббьяно. — У Лысой Стены мы нередко находили часовых со стрелой в глазу, в Моллиа чёртовы бабы перебили весь гарнизон.

— Хорошие стрелки имеются и у нас, — неторопливо свёртывая свиток, произнёс Райнерий. — Недаром я не поскупился на генуэзцев. Восемьсот арбалетчиков, не считая лучников. Эти молодцы славятся своим искусством.

— Как бы то ни было, откладывать поход больше нельзя, — сказал Томазо. — Пока гибеллины не вернулись в город, необходимо разделаться с тряпичниками.

— Мы выступим после того, как получим известия из Бьелла, — возразил Джакомо. — К тому же не явились латники из Милана и Павии.

— Оберто Маркизио уже прислал гонца. Бьельское ополчение и рыцари из Ивреа готовы, — ответил капитано дель пополо. — Миланцы могут подойти позже. Дела и на их долю хватит. Прежде чем начнём штурм, придётся навести порядок в округе. Многие деревни и чернь в Триверо ещё открыто поддерживают Дольчино.

— Главное, сразу дать понять этим скотам, что церемониться мы не собираемся, — сухо заметил епископ. — Если урок в верховьях Сезии не пошёл впрок, надо повторить его.

— В вопросах укрепления морали мы целиком полагаемся на ваше преосвященство, — улыбнулся Пьетро. — Ведь воспитание паствы — первейший долг священника.

— Опять мудрёные слова! — скривил губы Симоне Колоббьяно. — В дворянских и купеческих домах только и слышишь: «нравственность», «мораль». Может быть, вы объясните мне их значение?

— То, как ты добиваешься нужной цели, и есть мораль, — уверенно заявил Джакомо. — У каждого сословия своя мораль. У дворян одна, у купцов другая, у мужиков третья.

— Точнее, это политика или, во всяком случае, ширма для неё, — с усмешкой добавил Пьетро.

— Когда-то меня тоже учили грамматике, — подхватил Томазо. — Кажется, «нравственность» происходит от слова «норов». Например, мой арабский скакун не терпит шпор. Едва ими звякнешь, так и норовит сбросить.

— Браво, Томазо! И Сократ не дал бы лучшего определения, — захохотал Пьетро. — Не зря над тобой столько лет бились учёные мужи.

— Напрасно ищете объяснения тому, что объяснено давно, — поднимаясь со своего места, серьёзно произнёс Райнерий. — Мораль и нравственность даны нам творцом. Даны, чтобы не сбиться с пути, по которому господь ведёт нас. И только божья церковь может правильно толковать значение этих слов. Но поговорим о них за обедом.

Он распахнул дверь в соседнюю залу, где был уже накрыт стол на пять персон. Все прошли в небольшую круглую комнату, убранную в восточном вкусе и служившую для неофициальных аудиенций. Мягкие персидские ковры на полу и по стенам, хорошо пропускающие свет лёгкие занавески сообщали маленькой гостиной уют.

В отличие от большого парадного салона с тяжёлыми парчовыми портьерами, колоннами и позолотой, здесь всё располагало к интимности и свидетельствовало о вкусе хозяина. Даже белоснежное мраморное распятие в нише и искусно расписанный на библейские темы потолок пробуждали не столько помыслы о неге в царстве небесном, сколько интерес к утончённым земным усладам.

Экономка лет сорока, с томным нарумяненным лицом и хорошо сохранившейся фигурой, деловито распоряжалась слугами. Подчёркнуто строгое, почти монашеское одеяние очень шло к её тонким, чувственным чертам. Неторопливые, плавные движения, уверенные манеры и ровный бархатистый голос женщины невольно привлекли внимание гостей.

— Препочтенная дева, ей-богу! Оказывается, наш кузен разбирается не только в святых догмах, — шепнул брату Джакомо.

Епископ подошёл к своему креслу и пригласил всех к трапезе. Присутствующие, утомлённые переговорами, радостно направились к столу.

— Портула[43] захвачена! Мне едва удалось вывести людей. Вот что спасло. — Маргарита протянула стрелу с привязанным к ней куском бересты.

— «Солдаты в глубокой балке», — прочёл нацарапанные на коре слова Дольчино.

— Если бы Федерико не предупредил, мы бы погибли.

— Но как из десяти дорог они выбрали для засады именно эту?

— Похоже на предательство.

— Хорошо, я подумаю. Что ты узнала о крестоносцах?

— Армией командует Джакомо, младший из верчельских консулов. Он привёл четыре тысячи латников и много конницы. При войске епископ с двором.

— А на левом фланге?

— Со стороны Петтиненго наступают бьельские ополченцы. У Оберто Маркизио тысячи полторы копейщиков и рыцари из Ивреа и Вивероне.

— Где ещё стоят наши?

— Лонгино Каттанео уже в Камандона. Паоло отвёл своих из Моссо. К Стефано в Коджола поскакал Антонио.

— Как народ? О чём говорят по деревням?

— Райнерий велел повсюду объявить папскую буллу[44]. Каждому, кто не будет помогать им, грозят отлучением. Крестьяне боятся резни. Прячут в лесах хлеб и скот. Многие ушли в горы, выжидают. Федерико ди Новара решил остаться в Триверо, поддерживать связь на случай осады.

Дольчино молча зашагал по комнате. В этот момент в дверях появился Антонио. Его лицо было окровавлено, рука перевязана. За ним, хромая, плёлся чуть живой Энрико.

Антонио тяжело опустился на лавку.

— Беда! В Коджола все побиты. Кузнец Стефано пал у переправы. Прорвалось человек двадцать.

— Но почему? — с досадой воскликнул Дольчино. — Разве нельзя было отступить оленьим бродом?

— Мы отошли к броду, как условились, только там уже стояли солдаты.

Дольчино и Маргарита невольно переглянулись.

— Встретили в самом неудобном месте. Будто знали, — придерживая руку, хмуро продолжал раненый. — Пока одни пробивались, другим пришлось прикрывать отход… — Антонио кивнул на Энрико: — Он был среди оставшихся на берегу.

— Неужели никто больше не спасся? — побледнев, прошептала Маргарита.

Тот отрицательно покачал головой.

Дольчино привлёк мальчика к себе:

— Как же ты уцелел?