— Лакей не шпионил, а действовал с санкции государства — охранные чары на это не реагировали. Он, в частности, установил «уши» в аудитории, где вы занимались с вашим преподавателем.

Девушка вздрогнула:

— Вы подслушивали? Какая гнусность…

— Не буду спорить. К счастью, подслушивали именно мы, а не наши местные коллеги-предатели. Их допуска не хватило бы, чтобы преодолеть защитные контуры.

— Зачем вы сейчас всё это рассказываете? Замучила совесть?

— Я ещё не перешёл к главному. Вам следует знать — человек по прозвищу Кречет нейтрализован.

— Нейтрализован? Что это значит?

— Мёртв.

Она опустилась на мягкий стул у окна. Помолчав какое-то время, проговорила тихо:

— Он преследовал меня и моего учителя. Наверное, я должна вас благодарить…

— Не спешите. Кречет не пытался связаться с вами на днях?

— Связаться? Нет, с какой стати…

— Видите ли, Елизавета… Мне крайне неприятно, но дело обстоит так. Существо, которое мы для простоты называем человеком-осколком, рано или поздно прорастёт в новом теле. В обычных условиях это произошло бы лет через двадцать-тридцать. Но сейчас есть вы. Его и ваши чары слишком похожи. Это косвенно подтверждается тем, что русалки не берут вас к себе…

— Я не понимаю, к чему вы клоните, — сказала она с тревогой. — И вообще, какие у меня чары? Я их даже использовать не умею! Последний раз получилось в начале осени, да и то со стынь-каплей. С тех пор — никакого толку! А ледышка — вон на окне валяется, просто как сувенир на память…

— И тем не менее. Простите меня, но другого выхода нет. Вы слишком опасны для равновесия. Для империи в целом.

Я достал из ножен тесак.

Глаза её распахнулись, она прошептала:

— Вы… Вы с ума сошли…

Я шагнул к ней — ноги казались ватными и чужими.

— Андрей! — завизжала она, вскочив. — Андрей, помогите!

— Елизавета?!

Подпоручик саданул в дверь, но та была массивной и крепкой.

Глядя на девочку, я твердил себе, что это лицо и перепуганные глаза — не более чем оболочка, маска, сквозь которую рано или поздно проступит ледяной и жуткий оскал.

Я мысленно повторял, что у меня приказ. И что удар, который мне предстоит сейчас нанести, спасёт тысячи других жизней. И что сомнения придётся отбросить, потому что главное — долг.

И что она уже не ребёнок, малое совершеннолетие было в августе…

Я был уже рядом, на расстоянии вытянутой руки.

Прижавшись к стенке возле окна, Елизавета затравленно озиралась. Взгляд её упёрся в стынь-каплю. Не слишком соображая, что делает, девчонка схватила артефакт с подоконника и выставила перед собой.

Во мне загорелась дикая, яростная надежда — вот сейчас у ведьмы получится, сработают её чары, которые снесут меня, словно щепку, размажут, расплющат в блин. А мне самому уже не придётся бить…

Но стынь-капля не действовала.

В коридоре загрохотали выстрелы — подпоручик в отчаянии палил по двери, пытаясь вышибить железный засов.

Стиснув зубы, я отвёл для удара руку.

— Послушайте… — Елизавета всхлипнула. — Так нельзя, вы же человек…

Я хрипло вздохнул.

Было чувство, что меня наотмашь хлестнули плетью.

Я отчётливо понял, что после схватки с Кречетом двигался исключительно по инерции, как механизм со сгоревшим топливом, поскольку сил уже не осталось — ни колдовских, ни физических, ни моральных.

Или я двигался так не только сегодня, но и все последние дни?

Недели? Месяцы? Годы?

Осознание того, какой мерзостью я занимался на службе и особенно — в ходе нынешней командировки на остров, разом обрушилось на меня.

В памяти всплывали картинки.

Кровь, блеск стали, пожар.

«Так нельзя, вы же человек…»

Я почувствовал, как пронзительная горечь раскаяния разъедает броню моей профессиональной невозмутимости.

Тесак выскользнул из пальцев.

Пол ушёл из-под ног, впечатался мне в затылок.

Что-то грохнуло рядом — дверь, похоже, всё-таки вынесли. Надо мной склонялись чужие лица, кричали что-то и требовали, а я повторял им снова и снова:

— Ротмистр Зуев… Ротмистр… Человек…

Стынь-капля вспыхнула голубоватым огнём, и это — последнее, что я помню.

ГЛАВА 1

Когда небо очистилось от свалявшихся туч, как чердак во время уборки — от клочьев пыли и паутины; когда лазурь, по-детски наивная и прозрачная до бездонности, разлилась над островом, а воздух наполнился звенящим теплом; когда ледоход отгремел и отскрежетал, а сами льдины растворились бесследно в волнистом зазеркалье Медвянки; когда из-под влажно-чёрной земли похотливо брызнула зелень; когда птицы и кошки, ощутив взрывную пульсацию новой жизни, заорали наперебой; когда весна завладела городом безраздельно, я прикоснулся к тайне.

К великой и страшной тайне нашего острова.

Многие вещи, которые мне открылись, я предпочёл бы снова забыть, но это было бы малодушно и непростительно — да и попросту глупо. Шанс узнать такие подробности выпадает лишь единицам, а для человека, мнящего себя литератором, он и вовсе подобен кладу.

Предвижу, что мой рассказ не будет сухим и кратким. Факты, аккумулированные в памяти, переплелись с эмоциями, попутными мыслями и фоновыми картинками — отделить одно от другого вряд ли уже возможно. Хотя, пожалуй, это и к лучшему — ткань повествования, помещённая под линзу моего восприятия, должна предстать перед вами во всей пестроте и неоднородности. Если, конечно, я не переоценил свой талант рассказчика. Это ведь, по сути, мой первый опыт в царстве неспешной прозы — прежде я генерировал лишь порывисто-беспокойные рифмы.

Собственно, и тот разговор, с которого всё тогда началось, вертелся вокруг поэзии.

Праздный пустой разговор в апреле.

Дело было к полудню. Мы с Эдгаром зашли к Светлане и вместе с ней устроились на веранде. Абрикосовое дерево, ещё молодое и не слишком высокое, цвело в трёх шагах от нас; его тонкие пальцы-ветви застенчиво касались перил. Солнце подмаргивало сквозь крону, разглядывая на просвет розовато-белые, с тончайшими прожилками, лепестки.

Веснушчатый молодой слуга в рубахе с красными ластовицами водрузил на стол самовар, сверкающий и огромный. Блестели фарфоровые чашки и блюдца, разномастно искрились плошки с вареньем — вишня, земляника, крыжовник, белая слива. Продолговатые сушки в вазе-корзинке походили на печатные буквы «о», словно пекарь втайне мечтал о карьере наборщика в типографии и наконец дал волю своей фантазии.

Хозяйка дома была прелестна — шифоновое короткое платье шло ей чрезвычайно. Наряд мог показаться слишком воздушным для не столь уж поздней весны, но полуденные лучи пригревали почти по-летнему. Сам я сидел за чаем без пиджака, ослабив ворот сорочки, Эдгар же, отличавшийся некоторой (временами избыточной) склонностью к эпатажу, и вовсе закатал рукава, как плотник в разгар работы. Таково было свойство этого дома — никто не чувствовал себя скованно.

— Ах, Всеволод, — обратилась ко мне Светлана, — как же я вам завидую! Не только вам лично, но и любому, кто имеет художественный талант! В такие дни, как сегодня, вдохновение должно бурлить, плескать через край, буквально рваться наружу! Краски должны проситься на холст, рифмы — на чистый лист, ноты — на нотный стан! Признайтесь, наверняка сейчас, вот прямо в эту минуту, у вас рождаются строфы?

— Увы, — вздохнул я. — Скорее наоборот — в такие дни красота меня оглушает до полной неработоспособности. Я превращаюсь в пассивного созерцателя — могу лишь впитывать впечатления, благоговейно накапливать их в себе. Потом, если повезёт, они выкристаллизуются во что-нибудь ценное…

— Но когда же это случится? Когда вы представите на наш суд очередное творение? Мы так соскучились по вашим сонетам…

— Напрасно стараетесь, моя светлая, — встрял Эдгар, — толку от него не добиться. Он капризен до крайности и всегда найдёт подходящую отговорку. Иногда я подозреваю, что сочинять стихи он давно уже разучился и называет себя поэтом лишь для того, чтобы возбуждать интерес у прекрасных дам…