На Анжелином курсе было двадцать девчонок и один парень. Его звали Саня, он происходил из хорошей небедной семьи и оказался в училище потому только, что не удалось с первого раза поступить в мединститут. Девчонки, в основном провинциальные, оценили завидного жениха и устроили между собой соревнование – кто быстрее его «охомутает».

Анжела не участвовала в гонке за однокурсником; невзрачная Санина фигура не прельщала ее, своим женихом она видела парня покрасивее. Тем не менее Саня, оставив увивающихся вокруг него девиц, взялся робко и очень красиво ухаживать за Анжелой.

Это случилось на третьем месяце обучения. Анжелу заловили в раздевалке, прижали к стенке и надавали несильных, но болезненных и очень обидных тумаков, налепили комок жвачки на лоб и оплевали платье.

Два месяца она училась бок о бок с этими девчонками, видела их ежедневно, говорила и слушала, у кого-то списывала, а кому-то давала списать; когда, закончив расправу, эти дуры бросили ее в раздевалке и поскакали на занятия по физкультуре, Анжела отлепила со лба жвачку, стерла с платья плевки и жестко, мечтательно улыбнулась.

Следующий день она провела в городском парке – кормила лебедей крошками директрисиного бублика и чувствовала себя превосходно. То же повторилось и на другой, и не третий день; на четвертый день в квартирку старухи, сдававшей Анжеле угол, объявилась очень встревоженная директриса.

При виде Анжелы, живой и невредимой, суровая женщина расплылась в улыбке. Любую другую ученицу тут же лишили бы стипендии за прогулы – однако Анжеле никакого наказания не полагалось, более того, наказаны были обидевшие ее однокурсницы; когда директриса, встревоженная Анжелиным отсутствием, начала на курсе расследование – кое-кто не утерпел и сразу обо всем доложил, сворачивая вину с себя на подружек.

– Совести у вас нету! – гремела директриса, в то время как весь курс стоял, низко опустив головы. – Она сирота, у нее золотая душа, любая из вас, крыс, шнурочка ее не стоит!

«Крысы» всхлипывали.

Когда Анжела вернулась на занятия – ей обрадовались так искренне, будто она была шоколадная. Каждой девчонке казалось, что это «они», злюки-однокурсницы, обижали сироту и золотую девочку; на Анжелу излилось столько меда и патоки, сколько она не видывала за всю жизнь…

Потом, когда три дня без Анжелы забылись, мед и патока несколько прогоркли. Возобновились обычные в девчоночьей компании отношения – немножко ревности, немножко хитрости, немножко жалости, немножко дружбы. Саня по-прежнему трогательно за ней ухаживал, и она милостиво принимала знаки внимания – но мечтала о другом, о красивом бесшабашном парне, богатом и смелом, белозубом, чуточку грубом и бесконечно нежном, плюющем на всех, кроме нее, единственной…

И домечталась.

Однажды, когда она шла домой из училища, и все пальцы ее ныли от неумелых анализов крови, которые делали ей Саня (а она в ответ колола его пальцы, для него это был почти ритуал, а для нее – каторга), – перед ней прямо на переходе остановился мотоцикл. На мотоциклисте был огромный черный шлем, Анжела видела только глаза, блестящие и синие-синие, как осеннее небо. Мотоциклист посмотрел на нее – и приглашающе похлопал по сидению за своей спиной; Анжела, которой до смерти надоели конспекты, анализы, пропитанный хлоркой тряпки в больничных коридорах и постоянная человеческая немощь, сама не поняла, как оказалась сидящей верхом на мотоцикле, за спиной незнакомого человека, который невесть куда ее завезет.

Впрочем, она верила, что человек с такими глазами не сделает ей ничего плохого – и отчасти оказалась права.

Его звали Гарольд. То есть она предполагала, что его звали как-то иначе, однако назвался он Гарольдом, и Анжеле понравилось; она немного нервничала в ожидании, пока он снимет шлем, но когда он все-таки сделал это – Анжела едва сдержала вздох восхищения. Гарольд был совершенно таким, каким она воображала настоящего мужчину: с тонким лицом, слегка перебитым носом, ямочками на щеках и старым шрамом на скуле. Гарольду было двадцать три года, и на робкий вопрос, чем он занимается, он ответил просто: живу.

Училище и учеба пошли побоку. Анжела отчаянно прогуливала и являлась на занятия только тогда, когда в ней начинали не на шутку нуждаться; директриса и увещевала ее, и даже пригрозила однажды лишить старухиного угла; в ответ на эту угрозу Анжела окончательно перебралась к Гарольду, в пустую однокомнатную квартиру, пропахшую пылью и табачным дымом. Курс лихорадило – все вместе то впадали в тоску, когда Анжела надолго исчезала, то предавались эйфории, когда она возвращалась. По училищу ползли слухи, один невероятнее другого, тем временем Анжела любила Гарольда, носилась с ним на мотоцикле, обнималась на травке в городском саду, и на выщербленном паркете в Гарольдовой комнатушке, и на задних сидениях чьих-то машин, которые Гарольд брал «покататься»…

Однажды такая вот идиллия на заднем сидении была грубо прервана невесть откуда явившейся полицией. Влюбленных впихнули в полицейскую машину, едва позволив кое-как одеться; Анжела умирала от стыда, а замечания и шуточки, отпускаемые стражами порядка, чуть не приколачивали ее к деревянному сиденью. Оказалось, что на Гарольде (которого на самом деле звали Гришей) «висело» невесть сколько угнанных машин; Анжелу, правда, выпустили под честное слово директрисы, зато Гарольда заперли в ожидании суда, и похоже было, что срок ему предстоит немалый.

Директриса прозрела. Найденная ею «на помойке» и обласканная девчонка оказалась неблагодарной тварью; тем не менее выгонять Анжелу директриса не спешила. Теперь раскаявшаяся женщина трех дней не могла прожить, чтобы не вызвать провинившуюся к себе в кабинет, не поставить перед столом и не прочитать ей нотацию; гневно втолковывая понурой девчонке всю глупость и никчемность ее поступков, директриса опять-таки ощущала теплые волны внутри, на этот раз – терпения и даже некоторой жертвенности. Она гордилась собой – другая бы выставила негодницу из училища, но по-настоящему благородный человек должен попытаться помочь глупой сироте встать на путь исправления. Директриса верила, что, в сотый раз обзывая Анжелу дурой, она помогает ей выбрать в жизни правильный путь.

Тем временем Гарольд сидел, и свиданий с ним Анжеле не позволяли; она рыдала у дверей тюрьмы, и прохожие косились на нее с сочувствием. У Гарольда оказалась очень богатая и красивая мать – являясь в следственную канцелярию, она переступала через Анжелу, как через половичок, даже и не думая отвечать на ее робкие вопросы. Из чужих подслушанных разговоров Анжеле стало ясно, что Гарольд болен, что его перевели из камеры в больницу; Анжела умоляла пустить ее к жениху (при этих словах красивая мать Гарольда поднимала брови), уверяла, что при одном виде ее больному станет легче; над ней смеялись, как над блаженной.

Чего не сделали Анжелины слезы, добились наконец материнские деньги: тяжело больному Гарольду изменили меру пресечения и выпустили под залог. Анжела буквально кинулась под машину «Скорой помощи», увозившую Гарольда из тюремной больницы в обыкновенную, и, пока мамаша ругалась с водителем, успела вскочить в фургон, перепугать врачей и дотянуться до холодной руки лежащего на носилках парня.

– Гарольд!

Он пошевелился и закричал от радости. Потом – много дней спустя – этот крик долго звучал у нее в ушах, она просыпалась от этого крика…

В больницу Анжелу пустили. Умный Гарольд, хоть и чувствовал себя уже нормально – симулировал от души; в его планы не входили ни суд, ни тюрьма. Он собирался сбежать из города, найти убежище и залечь «под корягу». И, разумеется, Анжела не могла не сопровождать его.

Они удрали на мотоцикле, среди ночи, в дождь; они гнали по скользкой трассе, сшибая собой капли, мокрые, как утопленники-щенки, и орали песни, перекрикивая шум мотора. Они были совершенно счастливы. Перед ними лежал весь мир.

Незадолго до рассвета они нашли у дороги остановку рейсового автобуса – павильончик с тремя стенами и скамейкой – и развели под крышей костер. Было очень холодно и очень весело; они протягивали руки к огню, грели друг друга губами, дыханием, и разомлевшая от счастья Анжела рассказала Гарольду, кто она такая и каким свойством обладает. И объяснила, смеясь, что за болезнь настигла его ни с сего ни с того в следственном изоляторе; и похвалилась, что если бы на она – Гарольда ни за что бы не выпустили под залог…