Подумать только! Все, из-за чего Фрол пожертвовал собственным домом и собственным благополучием – карьера Соника, его работа и его слава – поставлено было на карту по прихоти девицы в оранжевом! Если бы дни, посвященные Анжеле, Соник посвятил творчеству… Если бы, если бы… Землю хочется грызть, когда подумаешь об этом!

Нет, Фрол не ревновал. Во всяком случае, в начале; во всяком случае, ему хотелось верить, что он совсем не ревнует к этой женщине. Ее требовательность и самомнение составляли разительный контраст с тем, что она представляла собой на самом деле; все это видели, кроме Соника.

Фрола она возненавидела сразу же, с первой встречи, и недвусмысленно дала понять, что не желает видеть его чаще, чем раз в полгода. Фрол не огорчался бы этому обстоятельству, если бы из него не следовало автоматически, что встречи двух братьев тоже стали весьма редкими. Фрол терпел, понимая, что время все расставит на свои места.

И время показало, что Фрол оказался прав. Как-то раз в ответ на обыкновенный каприз – а Соник сильно уставал, и его нервная система иногда давала сбой – она просто собрала свои вещи и ушла! Этот поступок демонстрировал подлинную цену ее «любви» – однако Соник, человек ранимый и чувствительный, не смог сделать из этого соответствующих выводов. Он просто впал в депрессию; Фрол никогда еще – никогда! – не видел брата в таком отчаянии. Даже в детстве, перед витриной игрушечного магазина, когда мать отказалась купить плюшевого слона, и Соник, не в силах совладать с обидой, упал на асфальт и стал, захлебываясь слезами, колотить ногами в красных сандалетах из кожзаменителя…

Казалось, Соник обезумел. Он бросался на Фрола, рвал одежду на нем и на себе. Он бился головой о стену; Фрол боялся вызывать «Скорую» – а вдруг брата заберут в сумасшедший дом?! Он сдерживал и уговаривал Соника сутки напролет – и тот наконец перестал кричать и метаться, лег на свою раскладушку, свернулся калачиком, обхватив колени руками – и затих.

Спустя еще сутки – Соник все так и лежал, безучастный к еде и питью, твердый и бледный, как стенка – Фрол нашел в его записной книжке старый телефон Анжелы. Самой Анжелы там не оказалось, но какая-то сварливая старушка все же согласилась назвать другой номер, и по этому-то номеру ответила наконец Оранжевая Дама: «Алло»…

Фрол сквозь зубы сообщил все, что думает о ней. И объяснил, что Сонику из-за нее очень плохо. И что он ни за что не стал бы звонить ей, если бы не одно обстоятельство: Соник, вполне возможно, сейчас умрет…

И она примчалась, будто ей хвост скипидаром намазали. Заслышав звук ее голоса – она сухо сказала Фролу «Привет» – Соник дернулся на раскладушке; она подошла и ласково тронула его за плечо, и Соник вскочил, обрушивая хрупкую конструкцию из брезента и алюминия, и вцепился в свою женщину, как пьяница в бутылку…

Фрол поражен был до глубины души. Уже тогда у него впервые мелькнула мысль, что Оранжевая Дама околдовала Соника, наслала на него приворот или что-то в этом же духе. Все пошло как бы по-прежнему – влюбленные души друг в друге не чаяли, спали на двух раскладушках и чувственно мяли боками два сдвинутых матраса – однако в то же время кое-что изменилось.

Соник теперь боялся потерять Анжелу.

Ни одну женщину прежде он не боялся потерять. Все они боялись потерять его, и все в конце концов теряли; теперь все переменилось. Соник впервые в жизни почувствовал себя несвободным, обычное его веселье понемногу пошло на убыль, и он почти перестал работать.

Вот она, цена безрассудного увлечения! Вот она, женитьба, кольцо на пальце и прочие прелести!

Однажды Соник, немножко выпив, снова что-то не так сказал – и Анжела снова ушла. И все повторилось с начала; Соник сперва пил, а потом умирал, плакал, корчился с пеной у рта, и Фрол не знал, что делать; позвони ей, со слезами умолял Соник, и в конце концов сам позвонил Анжеле, и сказал в трубку, что любит ее больше жизни, и просит прощения, и вообще…

Анжела снова примчалась, как торпеда. Соник от смерти перешел к счастью, и Фрола выставили за дверь.

…Последние несколько месяцев супружеской жизни Соника были, как мясорубка. Супруги ругались чуть ли не ежедневно; Анжела лила крокодильи слезы. Вольно же ей было реветь белугой! И кто, как не она, был виноват? Почему бы ей не отпустить Соника? Не позволить жить, вести себя так, как тот считал нужным? Зачем тыкать ему в лицо – каждый день! – своей, видите ли, «индивидуальностью»? Кто создал ее, эту «личность», слепил по кирпичику из случайно подобранного на улице сырья? Кто, как не Соник?

Конечно, Соник не был легок в общении. Но он имел на это право. Он был гений… А Анжела не могла, видите ли, снести его раздраженного тона! Соник не привык к придиркам. Ему становилось все хуже. И тогда Фрол подумал, что брату может помочь знакомство с другой женщиной – клин клином…

На маленькой квартире Фрола стали происходить свидания его брата и одной совсем юной девочки, студентки Художественной академии, искренне влюбленной в Соника и его работы; Соник повеселел, и Фрол уверен был, что все позади, власть строптивой женщины над его братом изжита, теперь остается только подождать немного.

Анжела не стала ждать. Она выследила Соника – поистине, у нее был собачий нюх. Она застала Соника прямиком в объятиях нежной девочки – а брат был так беспечен и так увлечен, что даже не запер за собой дверь Фроловой квартирки… Вот этой самой, однокомнатной…

Мерзавка. Шпионка. Взрослая баба, устроившая невесть какое представления из совершенно житейской, простительной ситуации. Чего, чего она не поняла?! Какое право она имела предъявлять Сонику хоть какие-то претензии? В особенности после того, как превратила его жизнь в ад?!

Девочка потом рассказала Фролу, что у Соника было «страшное лицо». Что он «застыл», глядя в глаза своей Оранжевой Даме, и не издал ни звука, когда она развернулась и вышла…

Соник попрощался с девочкой, оделся и вышел следом. Вернулся в мастерскую, собрал вместе все портреты Анжелы – и в их обществе вскрыл себе вены.

– Вот, – сказал Фрол Ведрик. – Света здесь нет… Зато здесь сухо. Некоторые в рамах, некоторые без рам…

Луч фонаря выхватил из темноты какое-то сине-розовое пятно. Присмотревшись, Влад разглядел синего лебедя на розовом пруду; Богорад хмыкнул.

– Это не его работы, – сказал Фрол Ведрик. – Это… Тут хранилище, вообще… Его работы там.

И пошел впереди; белый луч фонаря упирался ему в спину.

– Ты ведь не будешь делать резких движений? – осведомился Богорад.

– Здесь, – Ведрик повел рукой. – Освещение должно быть хорошее… Лучше дневное. Все его работы подписаны в правом нижнем углу… Вот только что вы хотите увидеть? Что я ничего не украл?!

Богорад хмыкнул еще раз:

– Месть спустя десять лет… Маловероятно, Ведрик. Многовато. Все скорбел по брату, а спустя десять лет взял да и…

– Вы ничего не докажете, – быстро сказал Ведрик.

– Возможно… Но работы Самсона принадлежат его вдове. По закону.

– По закону?!

Ведрик обернулся. В свете фонаря его искаженное лицо выглядело, будто нарисованное на мятой простыне. В глазах стояла обида – многолетняя. Свинцовая. Главная обида его жизни; как будто словосочетание «по закону» стало личным его врагом, кошмаром, проклятием.

– По закону?! Она, эта сука…

– Если я еще раз услышу это слово, – ровно сказал Влад, – я заверну его тебе в глотку вместе с языком и зубами.

Ведрик дернулся:

– И ответите… Потому что все, что вы делаете со мной – незаконно! Это… вас будут судить, а не меня!

В кармане Богорада запищал телефон.

– Алло?

Снаружи, за огромными окнами, шелестел ветер. Внизу подмигивал, перекрываемый ветками, белый тусклый фонарь. Пахло, кажется, олифой – и еще чем-то специфическим, Влад никогда не был в мастерских художников, но специфический запах был ему смутно знаком.

– Да? – снова спросил Богорад. – Ага… Ага. Ну конечно. Спасибо, Саня…