— Мы производим впечатление замкнутых, но отнюдь не слепы. В ваших глазах — мука разбитого сердца.

Откуда она знает? Неужели это и впрямь ТАК уж видно?

— Я никогда не обращалась к этой стороне жизни. Моя мать — да, однажды. Иначе бы на свет не родилась я… Но мы не обсуждали с ней подробности. Я никогда не знала отца, но у меня был дядюшка. И он познакомил меня с миром куда более многообещающим.— Желтые зубы Эдит блеснули в свечном свете, когда она улыбнулась.— Не только мужчинам можно дарить любовь. Есть те, кто нуждаются в ней не меньше. Возможно, в несколько иной любви, но все равно — любви. Более длительной и надежной… Возможно, вечной.

Глаза Эдит снова закрылись. Мод убрала из-под ее носа тарелку.

— Спасибо тебе, Мод… Ужин был превосходный,— полусонно пробубнила старуха, но домоправительница на нее даже не взглянула.

— Сегодня,— подала голос Кэтрин,— этим утром, в саду… Я кого-то видела.

Мод бросила кухонную утварь на тележку. Перезвон, казалось, встряхнул ауру комнаты.

Эдит резко выпрямилась.

— Вы, наверное, ошиблись! — абсурдно-бодрым голосом выдала она.

— Нет, там был мужчина в белом костюме. Он точно был в саду, я не ошиблась.

Вот тут-то и случилось неожиданное: Мод и Эдит обменялись взглядами. Быстро, почти что украдкой, но от внимания Кэтрин этот ход не ускользнул. И был в этом взгляде скорее страх за некий секрет, чем удивление.

— Мне показалось, это был пасечник. Он хотел, чтобы я его увидела.

Мод отвернулась к тележке и завозилась с тарелками. Пришел черед Эдит разглядывать спину сожительницы с ненавистью.

— Да, у Мод есть друг, что возится с пчелами. Но ему запрещено ходить в сад.

Тележка заскрипела и покатилась через комнату прочь, увлекая Мод следом.

Эдит скривила горькую мину:

— Как же крутит живот. Этот суп, что она мне дает, непереносим. Определенно она что-то туда подсыпает. Вы не отвезете меня в комнату? Мод поможет мне раздеться.

— Конечно.— Кэтрин встала, втайне радуясь тому, что внимание хозяйки перешло на экономку.— Если вы не против, завтра я начну описывать кукол с утра пораньше.

Эдит проигнорировала ее выпад, откинув голову на спинку инвалидного кресла.

Только когда Эдит упокоилась среди подушек, все еще полностью одетая, Кэтрин смогла выдохнуть и расслабиться. Ее голова больше не тянулась вжаться в плечи. На то, чтобы докатить молчаливую хозяйку сквозь весь дом до спальни на втором этаже, ушли все ее силы и внимание. Возясь с подъемником, Кэтрин впервые обратила внимание на то, как мало в доме света — кресло как будто уходило в колодец из тьмы, где вполне могла таиться некая опасность. И только в тот момент, когда Кэтрин уже собралась развернуться и выйти из спальни (не забыв одарить рядок кукол в изголовье кровати долгим взглядом), Эдит вдруг заговорила.

Ее пальцы, неожиданно холодные — холод просачивался даже сквозь шелк перчатки,— обвили запястье Кэтрин. От неожиданности женщина вздрогнула и резко оглянулась. Рука Эдит в мгновение ока белым пауком заползла обратно под одеяло.

— Я могла бы отвести вас в библиотеку, в игровую залу. Но, боюсь, в этот вечер из меня будет плохая компаньонка… Наверное, лучше вам идти к себе.

— Конечно, я…

— Там и оставайтесь.— Эдит закрыла глаза, будто выключаясь, и погрузилась в тихий сон.

Глава 27

Ночь окутала Красный Дом.

Из-под его ставен не просачивался ни один лучик света, не горели ни фонари, ни окна домов по соседству. Пустота за распахнутыми ставнями ее комнаты была абсолютной, не дающей ни намека на просвет. Даже когда она потушила верхнюю лампу, ничто из того, что было видно днем — садовая ограда, деревья, луга вдалеке,— не проступило из тьмы. С неба на нее молча взирали звезды, и было их будто бы даже чересчур много. Она-то думала, что ее волнения и тревоги хуже уже не станут, но вот, пожалуйста, стали. Приобрели ту зловещую космическую перспективу, о существовании которой она успела позабыть.

Глядя в небо, она вспомнила, что прижата ужасной силой под названием «гравитация» к парящему в огромном Ничто каменному шару, к громадине, несущейся из ниоткуда в никуда посреди холодной Вселенной, которую никто не в силах понять. Внезапный испуг, прошитый золотистыми нитями восхищения, охватил Кэтрин. А потом темные ноты страха и золотые аккорды благоговения смешались в одно како фоническое прозрение — и она уже не отличала одно от другого. Где начало, где конец? А что есть начало? А что есть конец?

Она снова почувствовала себя ребенком. Интересно, а другие взрослые люди, пусть даже здесь, в этом городе, чувствуют нечто подобное, задумываются о том же, о чем она сейчас? Или такие мысли их вовсе не посещают? Неужели всякое слово и всякое дело дается им легко, и они не думают ни о чем, не взвешивают и не подбирают — или же напротив, страх неверного шага и их порой заставляет забиться в уголок?

Ее первый день здесь ни в коей мере не поспособствовал тому, чтобы забыть Майка — вечер в ресторане все еще давал о себе знать горечью и болью. Кэтрин требовалось нечто большее, несоразмерно большее, чем один удачный рабочий день, а этот удачным всяко не назовешь, в сухом остатке — одни лишь смущение, непонимание да конфуз. И еще ей жутко не хотелось продолжать завтра знакомство с детищами упаднической фантазии М. Г. Мэйсона. Вряд ли она выдержит очередной показ дольше минуты. Лицо Маэстро-Обличителя и десять кроваток в детской затмили все образы сокровищ Красного Дома.

Отойдя от окна, Кэтрин пошла на свет лампы на прикроватной тумбочке.

Полночь. Ее отправили сюда еще до того, как пробило девять. Последние три часа — без телефонного сигнала беспроводного интернета и безуспешных попыток сосредоточиться вопреки безумно скачущим мыслям на страницах книги — ощущались так, будто один час шел за три. Время увязало в здешнем мраке. Кэтрин словно бы угодила в музей, никем более не посещаемый — потому что мир за пределами музея прекратил свое скорбное существование.

Призрачное присутствие Эдит довлело над ней, как некий приговор. Повестка явиться в дом, где тишина служит свидетелем, а гротескные экспонаты — присяжными… Чем не суд? Кэтрин ощущала себя заложницей некого кафкианского романа, где все темно, безотрадно и ни сулит ничего, кроме непонимания и безумия.

Похоронные ароматы розовой воды, лаванды, полироли и чистящих средств — вот и вся ее гамма до остатка дней, быть может; гамма, вселяющая неуверенность и страх, ровно те же чувства, что внушал ей весь мир в детстве. Возвращаться в ту пору совсем не хотелось.

Рассудок снова расчудился. Инстинкт норного зверька твердил ей, что она угодила в западню, что здесь она совсем не по важному для карьеры делу. Уже даже Мод и Эдит предали забвению истинную цель ее визита. Она очутилась здесь просто потому, что звезды так сошлись — не самые счастливые притом. И Эдит впустила ее в Красный Дом как ребенка каких-нибудь дальних родственников, внезапно преставившихся — гостя нежеланного, но вынужденного. И все в этом доме теперь недоумевают, как же эту свалившуюся на них напасть развлекать, как терпеть ее странные выходки. Сам воздух дома негодующе трепетал в ее присутствии, и от этого молчаливого осуждения недолго и с ума сойти.

Окончательно и бесповоротно.

Кэтрин прижала руки к липу. Вот бы сейчас напиться в дым. И почему она только не захватила с собой водку? Ну да, потому что запрещено.

С закрытыми глазами она стала делать давно разученную дыхательную гимнастику. Ум должен быть чист. Этой подрагивающей красноты перед внутренним взором быть не должно. Нужно сосредоточиться на главном.

Завтра день «икс». Никаких больше страшненьких фильмов и кроваток с куколками-образинами. То, что планируется к продаже, должно быть отделено, занесено в каталог и сфотографировано. Придется побыть жесткой.

Но вся собранность и вся уверенность испарились, когда ее взгляд наткнулся на камеру на столе. Она боялась оставаться с ней наедине, чувствуя себя завязавшим курильщиком близ распечатанной пачки сигарет. Там были фотографии с Майком. Их поездка на Гавайи, Ворчестер, несколько недель в Малверне… Голова болезненно отяжелела. Она вспомнила, как просветлело лицо Майка, когда он открыл свою дверь и столкнулся с ней лицом к лицу. Слезы предательски выступили на глазах.