Все это, как я уже говорила, относится к времени расцвета, которому предшествовало несколько лет совершенствования, выступлений не столь громких и не столь хорошо оплачиваемых. Возвращения Тристано из дома Монтичелли ожидал его первый покровитель, отнюдь не вице-король и не герцог. Но все же nobiluomo[43]. Тристано осваивался в своей новой комнате (принадлежавшей раньше Кончетто) и привыкал к виду из окна на площадь и далекий замок Торрионе дель Кармине. На соломенном тюфяке лежала черная накидка. Вошел синьор Пьоцци с молодым человеком, которого представил как графа Аннибали.

— Поздравляю с возвращением в Неаполь. — Граф сдернул с себя парчовую треуголку и изобразил глубокий поклон. — Надеюсь, минеральные воды благотворно сказались на вашем здоровье?

— Да, благодарю, — вмешался синьор Пьоцци, поскольку Тристано замешкался с ответом. (Минеральные воды?) — Минеральные воды — да, сэр. Тристано? Да, сэр, лечат превосходно. Он стал как новый. Это была… всего лишь малярия.

— Очень рад это слышать, — отозвался граф, — и в таком случае хотел бы кое-что предложить.

Аннибали, первый граф-покровитель Тристано импозантностью не отличался, будучи мал ростом, пучеглаз и так кривоног, словно бы ездить на муле начал раньше, чем ходить. Тем не менее, как ни поразительно, этот благоухающий жасмином и задрапированный в шелка лягушонок был, если верить слухам, известным сердцеедом, не встречавшим отказа у дам. У всех, кроме одной-единственной, а именно Катерины-Сперанцы, на которой — вероятно, именно по причине ее упорной неблагосклонности — мечтал жениться.

Через две недели граф пригласил Тристано к себе на виллу, чтобы в конце вечера спеть на ridotto[44] для упрямицы не только знаменитую ныне бурную арию из «Oeneus», но и сентиментальную песенку собственного, графа Аннибали, сочинения. Вещица была из рук вон плоха, сравнение с нею вполне бы выдержали даже одиннадцать опер синьора Пьоцци. Тристано было заплачено за его труды 30 скуди. В качестве возмещения Аннибали надеялся завоевать любовь Катерины-Сперанцы. Но она и не думала сдаваться — во всяком случае, графу; Тристано — это другой разговор. Без меры очарованная этим неказистым мальчишкой с красивым голосом, она приглашала его в виллу своего отца на Искье, преподносила ему черепаховые табакерки, одеколон в золотых флаконах, павлина из Японии…

Предвестие того, чему назначено было случиться. Он был уволен со службы у графа, но быстро нашел иных покровителей. В других дамах и господах, желавших пожертвовать малую толику своего богатства в обмен на удовольствие слушать голос Тристано в темном театральном зале или в большом домашнем зале с хорами, недостатка не было. Разумеется, в первые годы большая часть заработанного возвращалась в conservatorio. В результате синьор Пьоцци смог забросить свой огород и даже задумал расширить conservatorio и перенести его в более удобное место, под сень Кастель-дель-Ово, но, к несчастью, не дождавшись осуществления своих планов, умер: однажды утром его нашли на полу капеллы со свернутой шеей; руки были вытянуты так, словно бы он пытался кого-то оттолкнуть, глаза вылезли из орбит. Застывший, иссиня-белый, с открытыми глазами, он походил на статую. Тристано к тому времени уже выполнил свои обязательства перед маэстро и жил в Венеции.

Но синьор Пьоцци — быть может, он известен вам как Гаспаро Пьоцци? нет? — продолжал жить, обретя бессмертие в своих творениях, то есть в своих операх, которых в тот день, когда горничная нашла его лежащим навзничь на холодных каменных плитах, насчитывалось семнадцать штук. «Penelope»[45], «Fulvia vendicata»[46], «Dido e Aeneas»[47], «II trionfo di Lucina»[48], «Ifigenia abbandonata[49], «La forza d 'amor[50] — может, вы о них слышали? Нет? Стало быть, не такое уж и бессмертие. Но конечно же, вы слышали о «Philomela»[51], которая считается его magnum opus[52]? Нет? Ну ладно. Может, в них и нет особых достоинств — это скорее сборник упражнений для виртуозов; их художественная целостность принесена в жертву запросам публики. Мелодии неоригинальны, стиль сух и монотонен, либретто отвратительны — это верно. Однако именно благодаря этим ариям, с их бравурным стилем, приобрел Тристано свою известность.

Но если Тристано снискал такую славу, исполняя действительно не столь уж выдающиеся творения Гаспаро Пьоцци, какой успех ждал его, когда он обратился к подлинным мастерам — Скарлатти, Бонончини, Генделю? Все писали для него — да, они тоже добивались его внимания, как и прочие. В их руках Тристано мог — нет, должен был — сделаться величайшим сопрано в истории оперы. Фаринелли и Сенезино в сравнении с ним были крикливыми чайками. Николини и Порпорино? Пара визгливых поросят! Фаустина, Куццони — гоготали как гусыни! А Пьоццино? Ага. Отчасти именно Пьоццино, вместе с графом Провенцале в Венеции и затем лордом У*** в Лондоне…

— Но я снова забегаю вперед, — сказала леди Боклер, — и, вы уж меня простите, мистер Котли, вид у вас в самом деле неважный.

Не сомневаюсь, что она была права, однако в болезненном оттенке моей физиономии был виноват не сливовый соус и даже не пивные излишества под тосты за короля. Причина моего внезапного недомогания заключалась, скорее, в некоей детали обстановки, бросившейся мне в глаза непосредственно перед тем, как леди Боклер прервала свою историю. Почему я не заметил эту деталь — а вернее, детали — ранее в тот же вечер, объяснить затруднительно; они размещались прямо у меня перед глазами, на верхушке буфета, где прежде стоял гравированный портрет: треуголка, украшенная золотым point d'Espagne, и пара лайковых перчаток, сверкавших при свете свечи как полированные кости.

— Ну же, Котли, давайте — мой рабочий халат, краски. Живо, любезнейший, живо! Не спите на ходу: у нас еще полно работы!

Как часто в последующие две недели я слышал это распоряжение или одно из тысячи других, подобных? Сколько раз мне приходилось живо бросать только что полученное поручение, чтобы еще живее взяться за другое, более срочное? Я ведь служил подмастерьем в студии сэра Эндимиона Старкера — принадлежал к «школе Старкера», как сказали бы историки живописи.

Как выяснилось, эта школа принадлежала к числу наиболее требовательных. Сэр Эндимион по горло загружал своих учеников (общим числом пятерых, включая меня) разнообразной работой. Большую часть времени мы были заняты тем, что смешивали составленные им краски и затем писали драпировки поверх набросков на незавершенных портретах. Таковых же имелись, похоже, сотни — достаточно, чтобы сто пар рук трудились над драпировками еще сотню лет: миниатюры, выполненные гуашью, силуэты, поясные портреты, портреты немного меньше поясных, небольшие сюжетные картины, епископы в полроста и в полный рост и даже семейные портреты сверх натуральной величины, которым назначалось услаждать взоры будущих поколений в заставленных шкафами библиотеках загородных усадеб. В таких работах недостатка не было, поскольку книга клиентов сэра Эндимиона (толстый гроссбух, куда одному из учеников поручалось заносить все новые и новые фамилии) была «заполнена до предела», как пояснял обычно сэр Эндимион за стаканом портера (средство создания в студии непринужденной обстановки): «Заполнена до предела года на три как минимум. Разве что кто-нибудь из старых сычей, которые в ней значатся, отдаст долг природе раньше, чем я успею выполнить свои профессиональные обязательства». Подобные веселые беседы велись в просторной студии сэра Эндимиона в Чизуике, расположенной на третьем этаже и смотревшей окнами на реку, крайне редко. За работой сэр Эндимион не позволял себе ни пошутить, ни расслабиться и того же строгого самоограничения ждал и от своих учеников, молчаливо осуждая в них приверженность обычным для юношества забавам. Причина заключалась в том, что через студию непрерывно тек поток посетителей — часто шесть-семь человек за день. И хотя, насколько мне известно, ее порог не пересекали персоны ранга короля Георга или лорда Норта, немалое количество Достойных Особ прибывало с большой помпой в своих экипажах, чтобы позировать сэру Эндимиону: Портманы, Кэвендишы, Гроувеноры, Честерфилды, Кадоганы; а также адмиралы, епископы, сквайры, философы и остроумцы, актеры из «Друри-Лейн», сопрано из «Королевского театра» на Хеймаркет, производители рома с Ямайки, издатели журналов, вождь чероки, королевский кондитер, мебельщики и изготовители фарфора, гончары, парфюмеры, архитекторы, магистраты, виги, тори; жены и любовницы всех вышеперечисленных, а иной раз и наследники, и лишь немногим реже — их пудели, кошки, попугаи-ара и канарейки. Случалось, к зеленым дверям дома прибывало сразу три или четыре компании, между которыми неизменно возникали споры, а то и ожесточенные перепалки: в ходе одной из них свалился в лужу парик некоего магистрата, а спаниель вдовствующей герцогини сорвался с поводка и сбежал в Брентфорд.