Я растолкал Джеремаю всего полтора часа назад. Прошлой ночью я едва лишь сомкнул веки, как был пробужден неистовым скрипом Самсона и Далилы и укусом одной из блох, с которыми делил матрас. Завидев свечение на небе над крышами домов напротив, я пробрался в спальню Джеремаи и легонько потряс его за плечо. Через две-три минуты он дрожал от холода у моего стола, растерянно моргая над заварным пудингом и чашкой чая, и окончательно пришел в себя, только когда я предложил ему прокрасться на цыпочках в спальню родителей и похитить пару пистолетов: их, как я знал, мистер Шарп прятал ночью у себя под подушкой. Миссис Шарп страшно боялась взломщиков и потому убедила супруга усвоить эту привычку, которая не однажды сослужила семье добрую службу за то время, пока я находился под их кровом. Я пополнил запас пороха и пуль две недели назад — и не сомневался в том, что пистолеты заряжены.

Услышав мою просьбу, Джеремая чуть не уронил заварной пудинг в огонь, но, в конце концов, не столько устрашенный грозным ее смыслом, сколько обрадованный возвратом моей благосклонности, преданно и беспрекословно подчинился велению долга. Спустя несколько минут он появился на пороге с оружием в руках: лицо его все еще было измято сном, а на губах блуждала неуверенная, испуганная улыбка. Не поручусь, что я улыбнулся в ответ хоть сколько-нибудь бодрее, так как еще менее был настроен драться, нежели накануне вечером. Ступая по серым теням, которые простерлись через Хей-маркет, будто длинные персты великана, я чувствовал, что меня втягивает в себя мир, мне чуждый и неподвластный. Я вновь перестал быть цельным и подлинным Джорджем Котли — точнее, превратился в кого-то другого, кто был и мной и не мной; мне предстояло сыграть роль в странном маскараде — не роль Полуночной Матушки, а какую-то иную, к которой я был равно непригоден. Это ощущение исчезло не сразу: навстречу нам попались олдермен, угольщик, гвардеец, торговка устрицами и два трубочиста, нагруженные мешками с сажей, — и секунду я недоумевал, не зная в точности, то ли это участники маскарада в Воксхолле, то ли истинные жители Лондона.

На подходе к Рингу — он располагался немного к западу от одного из резервуаров водопроводной станции в Челси — мы заслышали отрывистый звук пистолетного выстрела, эхо которого прокатилось в недвижном воздухе. Кинувшись на выстрел сквозь пряди тумана, мы увидели перед собой не Роберта, даже малейших следов присутствия которого не обнаруживалось, но нескольких молодых людей, которые явились на это злосчастное место, словно на судилище, по столь же необъяснимому предписанию. Разбирательство протекало до странности неизящно для прославленной сцены доблести. Дуэлянты стояли лицом к лицу: один из них разрядил в противника пистолет без видимого эффекта, орудие другого бездействовало. Неудачник — юноша не старше двадцати лет — дрожал, точно осенний лист, кляня пистолет за ненадежность, как вдруг тот мощной вспышкой засвидетельствовал лояльность владельцу; когда облако дыма мало-помалу рассеялось, выяснилось, что в результате лицо дуэлянта почернело, а пальцы его обожжены, тогда как противник ничуть не пострадал, но, цел и невредим, занял надлежащую позицию и, следуя инструкциям секунданта, взвел курок. Преимуществом своим, однако, этот дуэлянт воспользоваться не сумел: выстрел нанес ущерб только безлистому дубку поблизости, тонкий ствол которого пуля расщепила с громким треском. Деревцо находилось отнюдь не в непосредственной близости от намеченной цели, зато по соседству с взбудораженными секундантами, один из которых с беспокойством объявил, что пуля просвистела как раз мимо его шляпы; поединок был поспешно признан ничейным — и юные соперники покинули площадку, уступив место новой паре оскорбленных поборников чести.

Всего в то утро состоялось три дуэли, пока мы с Джеремаей дожидались у края площадки появления Роберта, однако наш черед так и не наступил: противник явно не спешил ответить на мой вызов. Следующие два поединка имели немногим более Удовлетворительные последствия, чем первый, хотя здесь, наконец, были произведены и результативные выстрелы. Особенно впечатляюще разрядил пистолет ошарашенный сельский олух — высокий, неуклюжий недоросль в нечистом белье: его пуля просверлила плечо пузатого баронета; рана, вопреки истошным воплям пострадавшего, вовсе не представлялась смертельной. Другая схватка отличалась еще меньшей элегантностью: обе стороны до сих пор запальчиво выясняли обстоятельства, которые и привели антагонистов на поле битвы. Волнение мешало дуэлянтам целиться, и потому вначале они обменивались чисто словесными выпадами, но, в конце концов, одному из них удалось метко поразить ягодицу другого, когда тот наклонился, чтобы поднять с земли выскользнувший из руки пистолет.

Поводы для этих героических единоборств остались нам неведомы, поскольку по завершении дела победители удалялись в сторону Гроувенор-Гейт, а поверженных, если таковые случались, перевязывали и уносили в портшезах на попечение хирурга с Нью-Бонд-стрит. Мы с Джеремаей томились в нервном ожидании, переминаясь с ноги на ногу, и я уже собрался с плохо скрытым облегчением объявить, что трусливый Роберт не намерен показываться мне на глаза, как вдруг у ворот возникла чья-то фигура — одинокая, без секунданта. К тому же и без головы — вернее, как я сразу понял, слоистый туман делал голову невидимой.

Джеремая усердно щурился, изо всех сил всматриваясь в эту фигуру, которая сквозь пласты тумана медленно приближалась к нам.

— Это ведь не тот самый малый — верно, мистер Котли?

— Нет, — отвечал я, — безусловно, не тот. — Вблизи можно было явственно различить яркую юбку и сак, а мгновение спустя и лицо, которое я так отчаянно стремился увидеть накануне вечером и которое тотчас узнал бы, где бы то ни было. — Нет, Джеремая, — добавил я, когда дама пересекла пресловутое угодье Марса и подошла к нам вплотную. — Позволь представить тебе леди Боклер.

Мистер Роберт Ханна — таково, по словам леди Боклер, было имя моего оппонента — не замышлял против нее ни малейшего вреда; в этом я сомневаться не должен, уверила меня миледи в самых решительных выражениях. Возможно, добавила она, если бы я больше о нем знал…

Пришлось вслушаться: выбора у меня не оставалось. Но — верил ли я ее речам? Даже теперь, когда мы шли к беседке на южной стороне Гайд-Парка, меня не покидало смутное впечатление, что миледи не всегда склонна строго придерживаться истины и что по мере ее рассказа грань между действительным и выдуманным колеблется, становится зыбкой и неясной.

Роберт Ханна, по ее утверждению, был единственным сыном в состоятельной семье, проживавшей на западе Шотландии. В семнадцать лет он рассорился с отцом из-за выбора невесты: упорное сопротивление семейному диктату вынудило его покинуть родину, лишь бы избежать ненавистного ему брачного союза. Лишенному наследства Роберту пришлось любой ценой пробивать себе дорогу в жизни — и в Ливерпуле он вступил в труппу бродячих актеров. Со своими славными попутчиками он исколесил за несколько лет всю страну, пока не оказался, наконец, в Лондоне и не увидел воочию куда более впечатляющие храмы Феспида: здесь его обуяло стремление возвыситься в своем ремесле; удача ему сопутствовала — и он получил средства к пропитанию в театре «Ковент-Гарден».

— Средства к пропитанию? Да, — продолжала леди Боклер, — два года Роберт прослужил уборщиком: подметал сцену, зажигал свечи, чистил нужники, клеил афиши на все пустовавшие стены в городе. После каждого представления ему платили по два шиллинга. Два года превратились в три, потом в четыре… В конце концов он дождался повышения. Стоял у входа в партер. По прошествии сезона — у входа в фойе, еще через год — у дверей на галерку. Метить выше было некуда — и в итоге Роберта назначили в гардероб, на должность женского костюмера. Три шиллинга за спектакль. Еще четыре года нудной рутины: починка и чистка костюмов, окуривание их серой для выведения пятен и уничтожения запахов, отсылка на Склад одежды мистера Джонсона и возвращение в театр. Надо было штопать чулки, ваксить сапоги, покупать ленты, губки, папильотки для париков, шелковую тесьму, подвязки, пробочники, иголки, подушечки для булавок. Шить и отделывать кружевом платье перед каждым спектаклем, подобно модистке, посещающей знатную даму в ее будуаре.