С появлением черного домино, в котором Тристано узнал графа, бегство сделалось совсем невозможным. Тристано, разумеется, был с графом хорошо знаком. Кто, как вы думаете, привез его в Венецию и впервые определил на местную сцену? Граф Провенцале происходил из древней неаполитанской фамилии, о богатстве которой ходили легенды даже в Венеции. Но даже в самой торжественной обстановке он напоминал Тристано зверя с мощной грудью, который ревет и топчется возле норы, где виднеются задние ноги добычи. Зачем он уединился здесь с гусаром, спрашивал себя Тристано. Граф, разумеется, был большим любострастником, но подобных вкусов за ним раньше не замечалось…

Тристано неуклюже натянул на себя одежду, надеясь, что граф задернет кроватный полог и можно будет на цыпочках пройти к двери. Он надеялся также что гости, которые начали выползать во внутренний двор, — неплотная кучка хмельных бражников — не сразу поднимут взгляд на его балкон. Он едва не выдал себя, когда случайно ткнулся носом в одно из перьев на своей шляпе и — то ли по этой причине, то ли вдохнув обильно надушенную пудру с парика гусара — коротко и пронзительно чихнул.

Он мерз. Мерзли и тени на стене. Со двора, сопровождаемый эхом, донесся раскат хохота (не по его ли поводу?). Через несколько секунд тени в комнате снова преисполнились энергии, дергаясь туда-сюда, как борцы в пантомиме. Сброшенная одежда полетела на пол.

Но что это?

Тристано прижался носом к оконному стеклу, изо всех сил стараясь различить, что делается за пологом. Увиденное поразило его и заставило забыть о бегстве, поскольку гусар, подобно пастушке, оказался обманщиком: освободив его от мундира и штанов, граф, в своем черном капюшоне, сидел на корточках над — теперь это можно было утверждать с уверенностью — простертой молодой женщиной. При свете свечи Тристано разглядел ее воздетые птичьей дужкой ноги, в темное перекрестье которых граф вначале сунул свой большой мясистый нос, а потом, порывшись немного под плащом, — дугообразный член, выдающиеся размеры которого оправдывали завидную репутацию его обладателя.

Дама приняла его со вскриком, каковые повторяла несколько раз при каждом толчке бедер графа, а затем начала на каждое движение отвечать своим. Увы ей, прославленное оснащение графа не подкреплялось соответствующей выносливостью. Через короткое время граф застыл с приглушенным вскриком — по правде говоря, Тристано мог бы так чихнуть. Дама сочувственно воспроизвела этот возглас, граф тяжело скатился вбок, и оба вытянулись на плаще, раскинутом, как крылья летучей мыши. Они тяжело дышали, словно удовольствия длились часами, а не жалкие две минуты. Дама зашевелилась первой, и любовники принялись ласкаться и целоваться, как голубки. Поцелуи дамы, более искусные, таили в себе очевидный расчет возродить силы любовника во всей их прежней славе. Но граф уже собрался уходить.

— Гости, — проговорил он, словно извиняясь, подобрал плащ и начал натягивать на свой увесистый и довольно шерстистый зад штаны. При этой манипуляции его мощный придаток бился между ног, как язык колокола. — Графиня, — произнес он, дернув плечом.

— Да, — лаконично отозвалась дама, глядя в сторону.

— Ты не опоздаешь к представлению? — Граф, внезапно ставший воплощенной деловитостью, принялся поправлять на себе шляпу и парик и приглаживать домино.

— Нет, нет…

— Ну, прощай, мой мальчик.

Хмыкнув себе под нос и запечатлев на лбу дамы прощальный поцелуй, граф опустил на свое широкое лицо маску, отворил задвижку и без дальнейших слов удалился. Его плащ развевался на ходу.

Дверь захлопнулась, но дама не выказала намерения не только одеться, но даже и пошевелиться. Напротив, она откинулась на подушки в ленивой позе, не скрывавшей ни одной из ее прелестей. Если в случае с графом ее приманки оказались бессильны, со стороны окна к ней на помощь могло бы выступить новое подкрепление: Тристано, не отрывавший носа от стекла, пришел, говоря по правде, в состояние самое многообещающее. Чувства его выражались в рвавшихся наружу вздохах, которые, наконец, так затуманили стекло, что подсматривать стало невозможно. Он думал, не прибегнуть ли к носовому платку (с риском невольно себя выдать и, так или иначе, лишиться интересного зрелища), но тут его больно ударил в спину какой-то предмет — видно, небольшой камешек. Не успел Тристано обернуться, как еще один снаряд, покрупнее первого, просвистел мимо его уха и с глухим звуком шмякнулся о штукатурку близ его правой руки. Тристано поспешил взглянуть назад — и как раз вовремя: во дворе он увидел три задранные вверх физиономии (вернее, маски) и две взметнувшиеся руки с обломком кирпича в каждой. Вслед за кирпичами на него обрушился град насмешек и оскорбительных воплей; посему, во имя спасения не только репутации, но и черепной коробки, Тристано решился на один-единственный возможный выбор. Он распахнул окно и шагнул в комнату.

Дама, разумеется, вскрикнула и, забыв о своем ленивом безразличии, резко встрепенулась. Чтобы прикрыть свои выставленные напоказ прелести, она схватилась прежде всего за скомканное покрывало, а затем за плащ с меховой отделкой. Стараясь до него дотянуться, она потеряла равновесие и свалилась на пол.

— Синьор! — вскричала дама, вскарабкавшись обратно на кровать и окружая себя складками покрывала и плаща. — Ради Бога! Что это вы?..

— Не тревожьтесь, миледи, — произнес Тристано весьма любезно и подкрепил свой призыв глубоким поклоном. — Не бойтесь. Я Тристано, прославленный кастрат. Быть может, вы обо мне слышали?

Эти слова были продиктованы, в первую очередь, желанием успокоить страхи дамы. Быть может, думал Тристано, она достаточно невежественна, чтобы, по примеру многих, верить, будто это искусственно созданное состояние сопровождается половым бессилием и, соответственно, исключает какие-либо посягательства с его стороны. Но им руководило еще и тщеславие (не чуждое ему, как и любому представителю людского племени), а кроме того — тайная надежда приобщиться к недавно покинутым графом удовольствиям. Как мы уже убедились, самого имени Тристано бывало достаточно, чтобы поселить во многих самых целомудренных и благородных дамах стремление предаться тому, что философы именуют низменными радостями жизни.

Однако его ждало разочарование. Если любезные слова и поклон до некоторой степени успокоили даму, то, узнав имя своего визави, она вновь выказала признаки тревоги. Она уже не ограничивалась тем, чтобы укрыть прелести, подарившие графу мимолетное, но при этом острое наслаждение, а попыталась, с помощью плаща, спрятать и лицо. Замаскировавшись и пробормотав несколько бессвязных фраз, дама в неистовой спешке собрала прочие детали своего костюма и наугад проложила себе путь в коридор. Ее воздыхателю осталось только размышлять о странностях фортуны: уже второй раз за вечер он наблюдал в этой комнате, как дамы удирают от него за порог, махнув полой одежды, подобно терпящему бедствие кораблю под готовым упасть гротом.

Тристано не ожидал ни узнать что-либо о незнакомке, ни увидеть ее вновь и почти совсем выбросил ее из головы, поскольку получил куда более веские знаки внимания со стороны пастушки — на сей раз настоящей. Как же удивился он двумя часами позднее, когда увидел в portego знакомого гусара, который в сопровождении графа направлялся к окнам, обращенным к каналу.

— Дамы и господа, — объявил граф, чье румяное лицо не было теперь скрыто маской. Он указал на гусара, который тоже снял маску и обратил к публике нежное лицо молодого джентльмена, ранее этим вечером совершившего сделку с синьором Беллони. — Разрешите мне сегодня порадовать вас знакомством с джентльменом, который недавно пел в моей постановке «Rinaldo»[76] в Сан Джованни Гризостомо — со знаменитым кастратом Прицциелло!

Она звалась, как затем выяснил Тристано, Маддалена Брокколо, хотя, конечно, никто ее под этим именем не знал. В Оспедале-делла-Пьета (приют для подкидышей, а на самом деле — conservatorio для юных девиц, далеко не все из которых были подкидышами) она была известна просто как «Маддалена» — так ее звали те, кто слушал, как она пела на галерее под потолком концертной залы. Позднее она встретилась на одном из таких собраний с графом (тот оплатил ее обучение в доме великого римского маэстро Оттавиано Прицци) и, пережив удивительную метаморфозу (синьору Беллони подобные были недоступны), стала называться «Прицциелло». Таковой существовал уже четыре года. Четыре года маскарада.