Постучали в дверь. Появился молчаливый Ральф.

— Господин граф поручили мне справиться, хорошо ли путешествовал господин профессор. Его сиятельство будет счастлив принять господина профессора завтра утром, в одиннадцать.

Он поклонился.

— Уильям, — и он указал на лакея, — в полном распоряжении господина профессора. Когда господин профессор пожелает, чтобы его проводили в столовую, он будет так любезен позвонить.

Оба они вышли.

Оставшись один, я, прежде всего, открыл огромное окно. Ворвался очень свежий воздух, с бодрящим запахом елей. Деревья черными группами высились перед окном, совсем близко от него, и нужно было высоко поднять глаза, чтобы увидать красноватое небо, по которому ветер гнал луну сквозь желтые облака.

Я отошел от окна, дошел до середины комнаты. Свидетельницей каких тайных драм моего сердца будет она, эта комната? Какими таинственными пожарами мозга и чувств озарятся эти огромные черные стены? На стене против меня посверкивала золоченая рама венецианской работы. В раме было пророчество Донегаля, разукрашенное готическими трилистниками. Я перечитал его, как перечитывают стихотворение, которое давно уже знаешь наизусть.

Потом мне пришло в голову, что, наверное, руки у меня очень грязные от копоти юго-западных поездов.

Окончив свой скромный туалет, я позвонил Уильяму. Должно быть, он дежурил за дверью, потому что она тотчас отворилась.

Он проводил меня в круглую, небольших размеров столовую, отделанную дубом и украшенную гранеными зеркалами.

Два серебряных подсвечника обливали скатерть мягким светом. Мужчина в смокинге, сидя за столом, читал «Daily Chronicle». Когда я вошел, он встал, не спеша сложил газету и представился.

— Полковник Гарвей, из Балтиморы.

— Профессор Жерар, из Парижа, — сказал я.

Мы обменялись крепким рукопожатием.

Почти тотчас же появился д-р Грютли. К моему конфузу, он также был в смокинге. Но я утешился, заметив у него сзади металлическую застежку готового галстука.

Мы сели за стол. Я рассеянно слушал, как полковник Гарвей что-то объяснял доктору.

— Я в совершенном восторге, доктор, в совершенном. Конституция Швейцарии ближе всего к конституции Соединенных Штатов.

— Вы знакомы, господин полковник, с графом д’Антримом?

— Очень хорошо знаком, доктор, очень хорошо. Но при всем моем сочувствии к нему и к тому делу, которое он представляет, я буду беспристрастен, строго беспристрастен. Мы присутствуем здесь для того, чтобы, когда наступит время, явить полное беспристрастие...

— Наступит время... Это назначено на пасхальный понедельник?

— Да, кажется, на пасхальный понедельник.

— Странный, право, это заговор, — сказал д-р Грютли, — все подготовляется совершенно открыто? Очень странный. Верите вы в успех, господин полковник?

Полковник Гарвей сдвинул толстые брови, поднес к глазам граненый хрустальный стакан, в который только что перед тем налил красного вина, посмотрел на свет и сразу выпил.

— Разные есть виды успеха, доктор, — сказал он.

Г-н Грютли ничего не ответил на эту загадочную фразу. Он был занят тем, что очищал рака.

— Наши коллеги, господин полковник, уже здесь? — спросил он, наконец.

— Только один. Профессор Эрик Генриксен, из Стокгольма. Человек очень замкнутый. Он выразил желание обедать у себя в комнате. Любите вы Сведенборга, доктор?

— Сведенборга? Мм...

— Профессор Генриксен — сведенборгианец.

— На здоровье, — сказал доктор. — А другие?

— Завтра ждут испанского делегата, сенатора Баркхильпедро, а также, может быть, делегата японского, барона Идзуми, профессора вольного университета в Вазеде.

— Знаете вы их?

— По-видимому, барон Идзуми — настоящий джентльмен, — лаконически ответил полковник Гарвей.

Наступило короткое молчание. Затем д-р Грютли спросил:

— Представляете вы себе, каков должен быть метод нашей работы здесь?

— Да, я уже затрагивал этот вопрос с графом д’Антримом, — сказал полковник, — и он поручил мне побеседовать с вами об этом.

Д-р Грютли наморщил лоб.

— А! — произнес он важно.

Полковник поглядел на него с некоторой тревогой.

— Доктор, — сказал он, — и вы, господин профессор, не поймите мои слова неверно. Все мы тут — на одинаковых правах, и мне отнюдь не доверена какая-нибудь преимущественная роль. Но я уже довольно давно знаю графа д’Антрима. С другой стороны, вам, быть может, известно, что здоровье его очень пошатнулось. Он сделает все, для него возможное, чтобы до конца выполнить по отношению к вам свой долг хозяина. Но силы его не всегда на высоте его желаний. И потому он просил меня временно заместить его.

— И мы заранее приносим вам, господин полковник, свою признательность, — сказал я.

Полковник Гарвей с благодарностью поглядел на меня.

— Но конкретно, что нам надлежит делать, — спросил д-р Грютли своим резким и тонким голоском.

Полковник сделал протестующий жест.

— То, что вы сочтете нужным, доктор, что сочтете нужным. Если вы не вынесете из этой первой нашей беседы впечатления, что вы тут совершенно, абсолютно свободны, значит, я плохо выразился, исказил намерения графа д’Антрима. Пусть каждый работает так, как найдет нужным. Вам будут предоставлены для того все средства, потому что все должно произойти совершенно открыто. Мы здесь для того, чтобы сказать миру то, что увидим. Граф д’Антрим настаивает лишь — и это единственная его просьба, которую я должен вам передать, — настаивает, чтобы те наблюдения, какие будут сделаны каждым из нас, были объединены в общих наших докладах, а не сообщались изо дня в день газетами тех стран, которые мы здесь представляем. Мы — люди науки, а не журналисты.

— Вполне благоразумно, — сказал д-р Грютли уже более мягким тоном.

Их разговор принял затем более общий характер. Смутно слышал я, как полковник восторгался Амиелем, а доктор ответил на это любезной похвалой Эмерсону. Я перестал слушать. Во мне зашевелился неожиданный страх. Я думал о том, что за двадцать лет Антиопа могла очень подурнеть.

Доктор и полковник продолжали обмениваться любезностями. В столовую вошел человек в смокинге, которого кучер Джозеф назвал Ральфом. Но увидав, что мы еще не кончили пить, он скромно скрылся.

Д-р Грютли глазами спросил полковника.

— Ральф, — объяснил тот вполголоса, — Ральф Макгрегор, управляющий, человек, которому граф д’Антрим очень доверяет. Ральф Макгрегор записался в армию в 1914 году. Он блестяще заслужил во Фландрии свой Victoria cross. Впрочем, как видите, он не носит этого ордена. Сейчас он играет важную роль в военной революционной организации. Если бы он оказался капитаном или даже майором ирландских волонтеров, — я ничуть бы этому не удивился. Во всяком случае, два-три самых подлинных сына местных лордов ниже его чином, подчинены ему. Мы приходим тут в соприкосновение, господа, с весьма интересным моментом. Мы можем непосредственно констатировать, во что обходится делу союзников английская политика по отношению к Ирландии. Если бы в 1914 году. Гомруль был осуществлен, сейчас в окопах Франции было бы лишних сто тысяч ральфов макгрегоров.

Полковник замолчал: опять вошел управляющий. Он увидал, что стаканы пусты.

— Я к вашим услугам, чтобы проводить вас, когда вам будет угодно, в ваши комнаты.

Когда я вернулся к себе, мне сначала показалось, что дорога сильно меня утомила. Я тотчас же лег. Но увидал, что скоро не засну.

Я подошел к библиотечному шкафу, стекла которого посверкивали в самом темном уголке комнаты. Взял первый подвернувшийся том и опять лег.

Это был «Тристрам Шенди». Так около получаса находился я в том странном и очаровательном душевном состоянии, какое дает под кровлей нового жилища чтение уже ранее читаной книги.

За окном поскрипывали флюгера. Когда я дошел до главы «Как ни старайся, кто-нибудь всегда будет недоволен», они затихли, сменившись каким-то другим шумом, мерным и однообразным.

Пошел дождь.

Я погасил электричество. Тогда слух мой уловил еще иной шум, более широкий, более глубокий. Шум моря. Долго не мог я заснуть.