Он повторил:

— Тысяча извинений!

— Право, мы думали, что уж никогда вас не разыщем, — сказал Венсан.

Голос у него стал снова веселый и счастливый. Злой призрак исчез.

Он представил нас друг другу.

— Господин Жерар. Господин Теранс.

Господин Теранс долго пожимал мне руку.

В обычное время комната была, вероятно, светлая. Но в этот темный зимний день уже почти ничего не было видно. К тому же, г-н Теранс стоял спиной к окну. Я только видел, что он высокого роста, что у него седые волосы и темные очки.

— Еще раз простите, господин Жерар. Только мое желание познакомиться с вами может оправдать, что я завлек вас в эту западню.

Он говорил по-французски вполне правильно, но с заметным иностранным акцентом.

— Вы, наверное, умираете с голоду, господа. Будьте добры, пожалуйте сюда.

Он отворил дверь, в которую вошел. Юный Лабульбен не мог сдержать радостного возгласа: мы были в столовой, и вид стола обещал большое пиршество.

— Не скрою от вас, — сказал Венсан, расстегивая портупею, — я уже начинал беспокоиться. Но теперь все великолепно.

Старик улыбнулся.

— Садитесь, господин Жерар, пожалуйста.

И он стал наливать нам портвейн.

Я быстрым взглядом окинул столовую.

Разнокалиберная мебель, впрочем — новая. На столе самая обыкновенная сервировка. Все это являло резкий контраст с видом нашего хозяина. Я старался найти какую-нибудь связь между квартирой и ее владельцем и не находил. За исключением одной гравюры на стене, которую я со своего места не мог разглядеть сколько-нибудь подробно, — на всем лежала печать самой угнетающей пошлости.

— Еще немножко портвейна? — сказал старик.

— Не откажусь, — воскликнул Венсан. — Мы совсем замерзли в дороге, господин Теранс. Знаете, мы ехали в открытом автомобиле. Кстати, довольны вы своей машиной?

— Восхищен, в восторге, — ответил старик.

Было видно, что он обращает мало внимания на привезшего меня к нему. Его глаза следили за моими.

— Не правда ли, любопытная гравюра, господин Жерар?

Он встал, снял раму со стены и поставил передо мною на стуле.

— Узнаете, вероятно? — спросил он с улыбкой.

Это была старая-престарая гравюра, изображающая разгром города Дрогеды наемниками Кромвеля. На первом плане — лорд-протектор в тяжелом панцире и в куртке из буйволовой кожи. Одним сапогом он наступил на грудь убитой женщины. Под картиной была в качестве надписи фраза из письма, отправленного по этому поводу Кромвелем английскому парламенту и извещающего о победе над врагами религии.

«Мы хотели совершить великое дело не силою и насилием, но духом Божиим».

Не переставая улыбаться, г-н Теранс повесил картину на место.

— А теперь за стол, — сказал он.

Около трех часов мы кончали завтрак. Говорили понемногу обо всем, но, к большому моему удивлению, ни разу разговор не коснулся тех причин, которые побудили г-н Теранса пригласить меня к себе. Ни одного намека на мои стихи, словно они и не вышли никогда из тех сфер, где прозябают неосуществленные творения.

За кофе Венсан, выпивший немного лишнего, встал и сказал с торжественностью:

— А теперь, господин Жерар, вы увидите нечто.

— Что он увидит? — спросил г-н Теранс.

— Увидит — это не совсем точно. Нужно сказать: отведает. Господин Жерар отведает вашей замечательной марки.

Никак не передать того смущения, какое при этих словах выразилось на лице г-на Теранса.

— Ах, Господи! — вскрикнул он.

— Что такое? — спросил Лабульбен.

— Я забыл дома.

— Забыли вино!

— Да, с этим проклятым переездом — спешным переездом. Бутылки остались в Нансути.

— Улица Нансути, рядом с парком Монстра? Вот так история!

Юный Лабульбен безнадежно всплеснул руками.

— Да это, право, неважно, — сказал я.

— Ах, такая досада, такая досада, — повторял г-н Теранс, Венсан Лабульбен встал.

— Дайте мне мою портупею.

Г-н Теранс протянул ее ему.

— Что вы хотите сделать Венсан?

Он не ответил.

— Если я поеду на эту улицу Нансути и попрошу от вашего имени у дамы, которую видел сегодня утром, — даст она мне одну бутылку?

— Без всякого сомнения, — сказал г-н Теранс. — Но вы непременно хотите...

— Это безумие, — прибавил я. — Ведь двадцать километров, и в такую погоду...

Юный Лабульбен, слегка пьяный, гордо перебил меня.

— Для автомобиля фирмы Лабульбен не существует ни времени, ни расстояния. Пусть вам пока подадут кофе, а я через три четверти часа буду здесь с бутылкой!

Мы слышали, как он сбежал по лестнице. Две минуты спустя зашумел отъезжающий автомобиль.

Тогда г-н Теранс встал, подошел к буфету, открыл его, достал бутылку и два стакана и налил вина.

Это было Бургонское такой марки, какой я никогда еще не пил.

Мне представляется невозможным, чтобы то вино, которое привезет Венсан, было такое же хорошее, как это.

— Это — то самое, — сказал г-н Теранс.

Я удивленно поглядел на него, и он прибавил следующие слова, от которых мое изумление только еще увеличилось:

— Мне было необходимо поговорить с вами, господин профессор, и, право, не было иного средства избавиться на час от присутствия этого глупого юнца.

«Господин профессор!» Называя меня так, за кого же г-н Теранс меня принимает? Сейчас же мелькнула у меня мысль, что тут какая-то темная путаница. Я подумал, что тут виновата глупость, пожалуй, беспримерная, юного Лабульбена; но я не задал своему собеседнику никакого вопроса. Этот печальный зимний вечер наполнил меня какой-то мрачной апатией, и в ней, чувствовал я, понемногу глохло мое первоначальное любопытство.

Еще не было и трех, а уж совсем стемнело. Предметы один за другим пропадали во мгле комнаты. Я видел, как г-н Теранс встал. Я думал, что он хочет зажечь лампу. Нет, он подошел к окну, распахнул его.

В столовую проник холод. Я также подошел к окну, облокотился о подоконник рядом с г-ном Терансом.

Какую зловещую картину представлял этот зимний вечер! Опять пошел снег. Его частые хлопья казались черными, а то становились желтыми, когда попадали в полость зажигавшихся газовых рожков. Вместо домов были под этим серым небом только какие-то тяжелые бурые кубы.

С вокзала доносился к нам смутный гул. Я заметил, что г-н Теранс смотрит на платформы, кишащие, как призраками, солдатами. Тогда и мое внимание всецело приковалось к этому зрелищу, до того, что я почти забыл о своем собеседнике.

Воинский поезд готовился к отходу. По красным и желтоватым кругам можно было угадать уже прицепленный паровоз. А за ним — цепь вагонов, — фургоны с лошадьми, воинские повозки, платформы с нагруженными полковыми вещами, наконец, пассажирские вагоны с раскрытыми дверцами.

Вокзальные фонари горели. Но они были выкрашены в верхней части в темную краску или прикрыты рефлекторами из черной жести, — оттого между ними и нашим окном колебалась широкая полоса тьмы, сквозь нее мы различали землю, тротуары вокзала, облитые бледным светом, и все было точно приплюснуто.

Этот сосредоточенный свет, точно театральная рампа, все-таки позволял нам улавливать все подробности развертывавшейся у наших ног сцены.

Солдаты серо-синими гроздьями лепились у открытых дверей. Короткий звук рожка, — и мы увидали, как они стали передавать из рук в руки свои мешки, ружья, и исчезали затем в вагонах... О эти упражнения в посадке, которые в дождливые дни нас заставляли проделывать в казармах, причем деревянные скамьи играли роль вагонов, — упражнения, всегда сопровождавшиеся потешными приключениями, вызывавшими громкий ребяческий хохот... Какой ужас видеть, что эти формальности, вызывавшие когда-то столько шуток, проделываются совсем всерьез...

Скоро на платформе оставались лишь офицеры, стоявшие у дверей отведенных им отделений, несколько курьеров и начальник распределительной станции в черном доломане и в фуражке с белым околышем.