Я жестом показал, что мне было бы очень неприятно мешать ей в такой работе.

— Нет, нет, — сказала она. — Я уже кончила. Осталось только пришить ярлычки. Об этом позаботится Дженни.

Она позвала горничную.

— Унесите, Дженни, пакеты. И не отправляйте их, пока я не просмотрю списка тех, кому их посылают.

Она помогла горничной собрать мешочки. Занятая этим, она не обращала на меня внимания, — я мог разглядеть ее.

Одна из самых совершенных страниц «Сада Вероники» посвящена описанию того волнения, какое испытываешь, когда ту, которую знал девочкой, теперь видишь уже женщиной и стараешься уловить ее прежнюю улыбку, прежние движения, узнать в выдержанном изяществе тридцати лет резкие и немного дикие манеры двенадцати-тринадцати лет. Зрелище такого преображения было теперь перед моими глазами. Не было в нем для меня ничего нежданного, и все-таки было оно запечатлено таким глубоким ощущением неустойчивости и эфемерности, что глаза у меня наполнились слезами, и руки задрожали. Я взглянул на руки Антиопы и с невыразимым счастьем увидал, что и они вздрагивали на этих коричневых холщовых пакетиках. Я понял: я боялся лишь одного, — что увижу Антиопу совершенно равнодушной. Антиопа скорбная, измученная жизнью больше отвечала смутным ожиданиям моего страстного эгоизма.

В комнату начинал проникать мрак, и все сильнее становился шум океана.

Горничная вышла, нагруженная пакетами, и я остался один с графиней Кендалль.

Она села в кресло против окна, мне был виден ее профиль. Умирающий свет дня играл на ее волосах — они были все те же, черные с медным отливом. Волосы были заложены на затылке тяжелой, низкой прической.

Я так готовился к этой беседе, столько о ней думал, и вместо того теперь молчал. Антиопа заговорила первая.

Голос ее показался мне нежнее, чем был когда-то. Значит, исчез куда-то маленький бесенок Э-ле-Бена?..

— Я очень рада вас видеть.

— Не забыли меня? — спросил я.

Она опустила руки на ручки кресла.

— Если бы мы были не в Кендалле, а в Денморе, — тихо ответила она, — я показала бы вам одну вещь, которой очень дорожу, она осталась там, в ящике моего письменного стола. Вы знаете, эти переезды... Часто забываешь самые дорогие тебе вещи.

— Вещь, которая вам дорога?

— Да, лист бумаги, на нем написано: Ф. Жерар — один франк.

— О, вы помните это!

— Этот франк вошел в состав маленького пособия нашим эмигрантам: одной бедной семье католических фермеров из Ульстера, вышвырнутых владельцем земли. Фермеры эти уехали в Америку. Мы передали им сто фунтов. А позднее они переслали более тысячи фунтов на дело освобождения Ирландии.

Она опустила голову.

— В тринадцать лет вы уже помогли нам. Скоро вы сделаете для нас еще больше, много-много больше.

— Помните вы парк и озеро, и Виллу цветов, — сказал я, — и нашу прогулку к истокам Сиерроца?

Она сделала какой-то неопределенный жест.

— А та дама в черном, с которой вы были, жива она еще?

— Моя бабушка? Нет, умерла.

— А...

Жюльен Сорель дает клятву в определенный промежуток времени овладеть печально опущенной рукой госпожи де Реналь. Я поклялся себе с первой же нашей встречи называть графиню Кендалль просто по имени. Всячески старался заставить себя, — и не мог.

— Припоминаю эту монетку в двадцать су, — сказал я, наконец. — А вы, помните вы, что вы дали мне в тот вечер, когда мы расставались?

Она ничего не ответила. Очевидно, не сохранилось у нее в памяти такое воспоминание.

— Помните? — безжалостно настаивал я.

Она прошептала, и шепот этот прозвучал почти как стон:

— Это было так давно... И столько, столько произошло после того.

— Гравюру, — сказал я, — вы дали мне гравюрку, оставшуюся от вашего первого причастия. И на обороте этого рисунка была фраза, которая долго смущала мой детский сон.

— Ах да, — сказала она, — пророчество Донегаля.

— Тогда я не знал, не мог знать, — ответил я с искренним порывом. — С тех пор узнал, понял. Какая чудесная судьба вам предназначена! Как я был горд, как я горд, что знал вас, что подругой моего детства была маленькая Антиопа!

Слово было произнесено. Но я напрасно обманывал себя самого. Если бы и могла быть у меня на минуту надежда, что графиня Кендалль воспользуется моей робкой фразой и скажет мне: «Антиопа! Да, правда. Мы называли друг друга просто по имени. Вернемся к этому милому обращению», — то очень скоро мне пришлось бы от нее отказаться.

— Это я горжусь тем, что моим другом был, когда я была еще совсем маленькой, тот, который затем стал таким, как вы, тот, которому Ирландия уже стольким обязана и от которого должна она ждать еще большего, — сказала она очень сдержанно.

Что мог я поделать против этих слов благодарности, пресекавших даже самое робкое излияние чувств? Я был похож на того мальчика на озере у Бурже, который стушевался перед профессором College de France. Начиналось ли наказание за безумие, с которым я воспользовался чужим именем? Не лучше ли завтра же исчезнуть, вернуться к своему убогому прошлому, вернуться в Париж, даже бросив в Кендалле свой ничтожный скарб?..

В комнате сделалось совсем темно. Вдруг, бывает иногда в конце дня это чудо, что умирающее солнце делает последнее напряжение, распадаются сгрудившиеся облака, изливается последний свет, — и вот сейчас комната наполнилась слабым пурпурным светом. Антиопа, удивленная, почувствовав, что на нее смотрят, выпрямилась в кресле и постаралась принять непринужденный вид. Но я уже заметил, как болезненно передернулись ее губы. Сколько пришлось выстрадать этой женщине! Мне вспомнился ее отец: несколько часов назад видел я ту же скорбную складку на измученном лице графа д’Антрима. Меня охватила невероятная жалость, смешанная с уважением, при виде этих двух существ, над которыми тяготели, в которых находили свое последнее обобщение страдания и надежды двадцати угнетенных поколений. Понял я, какие муки терзали их обоих, по мере того как величественным шагом приближался назначенный пророчеством Донегаля срок: «Когда дочери д’Антрима исполнится седьмое пятилетие в пасхальный понедельник, этот день будет свидетелем поражения поработителя, спасения Эрина, твоего спасения, возлюбленная Ирландия».

Это пророчество Донегаля!.. На протяжении веков легенда и работы ученых приписывали его астрологу Мерлину. Не этот ли Мерлин предсказал, приблизительно в то же время, когда первые саксы осквернили Ирландию, что полетит орел из Бретани и перенесется через Пиренеи в сопровождении бесконечного множества скворцов... И в 1368 году Бертран Дюгесклен пришел и отправился в Испанию, к графу Генриху Трастамаре, орды Больших Компаний... 1368—1916? Что значат пять столетий в области сверхъестественного? Сведенборгианец Генриксен в эту минуту показался мне далеко не таким смешным.

Стало совсем темно. Антиопа и я молчали. Обоих нас стесняло это молчание, но в нас не было сил положить ему конец. Медленно ползли минуты, медленнее, чем когда-нибудь... Маятник, покачивавшийся в темноте, казалось мне, все замедляет свои размахи. Был нужен какой-нибудь внешний повод, чтобы вырвать нас, меня и Антиопу, из этого оцепенения, которое лучше выражало наши взаимные чувства, чем самые откровенные признания. Так и случилось. Постучали в дверь.

Это была горничная. Антиопа отдала приказание. Вспыхнуло электричество, резкое, голубое.

Дженни несла на подносе письмо, графиня взяла его.

— Просят ответа, — прошептала горничная.

Антиопа разорвала конверт, стала читать.

Я не отрывал от нее глаз. Сначала она читала рассеянно, затем на лице у нее выразилось легкое изумление. Под конец в глазах ее засветилась ирония.

— Письмо принес Ральф? — спросила она.

Горничная утвердительно кивнула головой.

— Он там, в маленькой гостиной. Прикажете впустить его?

— Подождите, я вам скажу.

Она обернулась ко мне.

— Вы не тратите зря времени, господин Жерар. Вы не сказали мне, что, едва приехав сюда, уже сумели найти случай, чтобы проявить свое рыцарство по отношению к самой красивой женщине графства.