Я поднес книгу поближе к глазам, ища следов белых пальцев примерно в дюйме от низа. Отпечатки там были. Не имело значения, что они принадлежали множеству других людей, – все равно их оставила одна мисс Хопкинс. По пути в парк я целовал их и целовал так сильно, что они наконец совсем исчезли и на переплете осталось только синее мокрое пятно, где ртом своим я ощущал сладкий вкус краски. В парке я нашел любимое местечко и принялся за чтение.

Место это располагалось около моста, из веточек и стеблей травы я воздвиг там алтарь. Трон мисс Хопкинс. Ах, если б она только знала! Но в тот миг она сидела дома в Лос-Анджелесе, далеко от места поклонения себе, и совершенно о нем не думала.

На четвереньках я подполз к берегу пруда с кувшинками, где роились жуки и сверчки, и поймал одного сверчка. Черного, жирного и атлетически сложенного, и в теле его билась электрическая энергия. Он лежал у меня на ладони, этот сверчок, и был мной, этот сверчок был мной, Артуро Бандини, черным и недостойным прекрасной белой принцессы, а я сам лежал на животе и смотрел, как он ползает по тем местам, которых касались ее священные белые пальцы, и он тоже, проползая, наслаждался приторным вкусом синей краски. Затем он попробовал сбежать. Прыгнул – и едва не был таков. Пришлось сломать ему ноги. Ничего другого мне абсолютно не оставалось.

Я сказал ему:

– Бандини, мне жаль. Но долг заставляет меня. Желание Королевы – любимой Королевы.

Теперь он мучительно ползал, недоумевая, что же именно с ним стряслось. О прекрасная белая мисс Хопкинс, узри! О королева всех небес и земли, узри! Я ползаю у ног твоих, простой черный сверчок, мерзавец, недостойный называться человеком. Вот лежу я с переломанными ногами, ничтожный черный сверчок, готовый умереть за тебя; да-да, уже близка моя смерть. Ах! Обрати меня в пепел! Дай новый облик мне! Сделай меня мужчиной! Загаси жизнь мою ради славы любви вековечной и красоты ног твоих белых!

И я убил черного сверчка, сокрушил его насмерть после надлежащего прощания, между страниц «Екатерины Арагонской», и его бедное, жалкое, недостойное черное тело щелкнуло и лопнуло в экстазе и любви там, на священном маленьком алтаре мисс Хопкинс.

И узрите! Чудо: из смерти жизнь вечная родилась. Возрождение жизни. Сверчка больше не было, но сила любви пробила дорогу, и я снова оказался собой – не сверчком более, но Артуро Бандини, а вяз вдалеке стал мисс Хопкинс, и я опустился на колени и обвил дерево руками, целуя его ради вековечной любви, сдирая кору зубами и плюясь ею на газон.

Обернувшись, я поклонился кустам на берегу пруда. Те мощно аплодировали, раскачиваясь вместе, шипя от восторга и удовлетворения этой сценой, даже требуя, чтобы я унес мисс Хопкинс на собственных плечах. Я отказался – лукаво подмигивая и красноречиво помогая себе жестами, объяснил почему: прекрасная белая королева не желала, чтобы ее уносили на плечах, если позволите, вместо этого она хотела быть положенной горизонтально, и над этим все они посмеялись и решили, что я величайший любовник и герой, что когда-либо посещал их прекрасную страну.

– Вы понимаете, друзья. Мы предпочитаем побыть наедине, королева и я. Между нами осталось много незавершенных дел – если вы понимаете, о чем идет речь.

Смех и дикие аплодисменты со стороны кустов.

Как-то вечером завалился дядюшка. Дал матери денег. Он на минутку. Сказал, что у него для меня есть хорошие новости. Мне сразу стало интересно, о чем он. О работе, ответил он. Наконец он отыскал мне работу. Я ответил, что новости эти необязательно для меня хороши, поскольку я не знаю, что именно за работу он мне отыскал. Дядюшка велел мне заткнуться, а потом рассказал о работе. Потом велел:

– Возьми вот это и скажи ему, что послал я. – И вручил мне записку, которую сам написал. – Я сегодня с ним разговаривал, – сказал он. – Все улажено. Делай, что тебе говорят, держи свой дурацкий рот на защелке, и он тебя не уволит.

– И не должен, – ответил я. – Любой параноик может работать на консервной фабрике.

– Это мы еще посмотрим, – сказал дядя.

На следующее утро я сел в автобус до порта. От нашего дома там было всего семь кварталов, но поскольку я ехал на работу, я решил, что длинными пешими прогулками лучше себя не утомлять. Рыбная компания «Сойо» выпирала из канала черным дохлым китом. Из окон и труб валил пар.

В приемной сидела девица. Странная то была приемная. Девица располагалась за столом, на котором не лежало ни бумаг, ни карандашей. Страшная, с крючковатым носом, в очках и желтой юбке. За столом девица не делала абсолютно ничего – перед ней ни телефона, ни хотя бы ручки.

– Здрасьте, – сказал я.

– Это необязательно, – ответила она. – Тебе кого надо?

Я сказал, что хочу видеть человека по имени Коротышка Нэйлор. У меня для него записка. Девица поинтересовалась, о чем она. Я ей отдал бумажку, она прочла.

– Господи ты боже мой, – произнесла она, а затем велела мне подождать. Встала и вышла. В дверях обернулась и сказала: – Только ничего, пожалуйста, не трогай.

Я пообещал, что не буду. Но, оглядевшись, увидел, что здесь и трогать-то нечего. В углу на полу стояла банка с сардинами – неоткрытая. Вот и все, что можно было увидеть в комнате, не считая стола со стулом. Маньячка, подумал я; у нее дементия прекокс.[5]

Но даже здесь я кое-что почувствовал. В желудок тотчас начала всасываться вонь. Она подтягивала его к горлу. Откинувшись на спинку стула, я ощущал, как она меня сосет. Мне стало страшно. Как в лифте, который спускается слишком быстро.

Потом девица вернулась. Она была одна. Нет – не одна. У нее за спиной прятался маленький человечек – я его увидел, лишь когда девица отошла. Это и был Коротышка Нэйлор. Гораздо меньше меня. Очень худой. Аж ключицы выпирают. О зубах и говорить не стоит: торчала во рту парочка – хуже, чем ничего. Глаза – как лежалые устрицы на газетном развороте. В уголках губ шоколадной коркой засохла табачная жвачка. Походил он, в общем, на притаившуюся крысу. Лицо такое серое, будто он никогда солнечного света не видит. И смотрел он не в лицо мне, а на живот. Интересно, что он там увидел? Я опустил глаза. Ничего там не было, живот как живот, не толще обычного и пристального внимания не заслуживает. Коротышка принял у меня из рук бумажку. Ногти у него были обгрызены до самых корней. Он озлобленно прочел записку, смял ее и сунул в карман.

– Оплата двадцать пять центов в час, – сказал он.

– Это абсурдно и нечестиво.

– Как бы оно там ни было, так оно и есть. Девица уселась на стол и стала нас разглядывать.

Коротышке она улыбалась. Будто он удачно сострил. Ничего смешного. Я пожал плечами. Коротышка уже примеривался исчезнуть там, откуда возник.

– Оплата большой роли не играет, – сказал я. – Факты дела меняют всю ситуацию. Я – писатель. Я интерпретирую американскую сцену. Цель моя здесь – собирать не денежные знаки, а материал для моей грядущей книги о рыболовстве Калифорнии. Доход мой, разумеется, гораздо больше, чем я смогу получить тут. Но это, я полагаю, не имеет большого значения в данный момент, совершенно не имеет.

– Не имеет, – согласился он. – Оплата – двадцать пять центов в час.

– Не важно. Пять центов или двадцать пять. В данных обстоятельствах это не играет ни малейшей роли. Никакой. Я, как уже было сказано, – писатель. Я интерпретирую американскую сцену. Я здесь для того, чтобы собрать материал для своей новой работы.

– Ох, да ради бога! – промолвила девица, поворачиваясь ко мне спиной. – Ради всего святого, убери его отсюда.

– Мне в моей бригаде американцы не нравятся, – сказал Коротышка. – Работают не так хорошо, как другие парни.

– Ах, – ответил я. – Вот тут вы ошибаетесь, сэр. Мой патриотизм универсален. Я никакому флагу не присягал.

– Господи, – произнесла девица.

Ну и уродина. Пусть говорит что угодно – мне до лампочки. Страхолюдина.