— Верно, судьба девушек из нашего рода казалась мне еще более безнадежной: ведь сестрам не было дороги из этих затерянных поместий, им оставалось либо похоронить себя с юных лет либо быть проданными в рабство.

Вот теперь она снова видела перед собой того, прежнего юношу, который бросил ей: «Поберегись!» Да, это был он, ее брат. Она мысленно проделала его скорбный путь, его одинокое путешествие по английским колониям, где ему приходилось мало-помалу расставаться с хламом, в который превратился его былой гонор дворянчика-паписта; он сменил имя, сперва отказывался ломать язык чуждой речью, а затем понял, что лишается и собственной, ибо она вызывала неприязнь и навлекала на него беду. По той же причине он забросил и свою религию, к которой, впрочем, и не был когда-либо сильно привержен, ибо иезуитский коллеж отбил у него всякий вкус к ней, хотя сторонился и реформистских обрядов, стараясь всего-навсего не прослыть «приспешником Рима», поскольку тонкости лютеранских ли, кальвинистских ли верований нисколько его не привлекали. Он ни за что не смог бы предпринять этого решающего шага, прежде всего потому, что протестантство казалось ему не менее скучным, чем родное католичество, если не более, а также потому, что помнил своего дядю, брата отца, который отрекся от католичества, из-за чего дед Жосслена, внушительный старик с квадратной бородой из замка Монтелу, провел остаток жизни в причитаниях: «Ах, ах, как я любил его, как я его любил!», отравивших его детские годы и навсегда воспретивших ему превратиться в протестанта хоть на мгновение, даже в мыслях.

— О, да, действительно! — согласилась Анжелика. — Бедный наш дедушка, как он горевал!

Все, чему он научился во французских коллежах, где прилежно склонялся за партой, аккуратно макая перо в чернильницу, оказалось ни к чему не пригодным и было решительно отброшено. В дикой стране, куда он отправился, дети природы не имели понятия о письменности, и перо служило лишь для того, чтобы красоваться в замасленных лохмах индейца или венчать содранный с недруга скальп.

Он был хорошим всадником, но, увы, тут ему не попадалось лошадей.

Фехтование? Какой прок от шпаги в стране, где говорят на языке мушкетов, а то и тесаков, топоров и просто дубин?!

Скитания забросили его на озеро Причастия note 22, где иногда встречались друг с другом французские и английские охотники. В этих краях, где границы между Новой Англией и Новой Францией почти не существовало, ибо она была предметом постоянных раздоров, он сумел незаметно перейти от своих английских спутников-протестантов к соотечественникам-французам, католикам, с озера Причастия — на озеро Шамплейн.

В форте Сент-Анн он назвался чужим именем — Жос Лу, «Волк». Там он вкусил напоследок пива с другом, французом-гугенотом с Севера, тем самым валлонцем, который сообщил о нем Молине, вспомнив выдуманное имя, под которым Жосслен предстал перед командиром форта. После этого он долго не открывал рта.

— В этот самый момент, — сказал Жосслен, — я и сделался немым.

Он перезимовал в форте Сент-Анн, помогая валить и перетаскивать деревья, считать связки шкур, чистить оружие и чинить снегоступы. По весне он снялся с места, добрался до реки Святого Лаврентия вблизи Сореля, а потом и до Монреаля. Здесь он и повстречал Бриджит-Люсию, которая стала его женой.

— Как же тебе удалось разбогатеть?

— Я совершенно ничего не предпринимал для этого. Какое там богатство? Я же говорю, что с багажом, который у меня был, я ни на что не мог рассчитывать.

Охота? Но на кого охотиться? Здесь не охотятся, а просто собирают шкуры, добытые охотниками-индейцами. В юности, в Пуату, мне приходилось ходить с отцом на волка, на кабана. Но в Монреале хватает мяса. Здесь больше не питаются дичью в отличие от затерянных фортов. Так что о конно-псовой охоте можно было не вспоминать. Да, в компании нашего соседа Исаака Рамбура я научился мастерски трубить в рог, но скажи, какую службу это могло мне сослужить в Новом Свете, где одной хрустнувшей под ногой веточки может хватить, чтобы лишиться волос?

Брат и сестра дружно засмеялись, довольные приятным открытием: жизнь научила их усматривать смешное примерно в одних и тех же вещах, ибо они внимали когда-то примерно одним и тем же наставлениям — с одинаковыми последствиями.

Анжелика заметила, что ее золовка, остановившись на пороге, удивленно таращит глаза.

— Он совершенно преобразился! — воскликнула она. Жосслен указал на жену.

— Вот кто спас меня! — признался он.

Бриджит-Люсия села с ними рядом и начала с того, что уже не помнит, когда впервые услыхала голос Жоса Волка, внезапно появившегося в Монреале, неизменно молчаливого парня, о котором никто ничего не знал.

— Во всяком случае, к тому знаменательному дню мы были знакомы уже несколько недель, и, кажется, помолвлены. Но даже сейчас я удивлена: ни разу я не слышала от него таких длинных тирад! Что же до смеха…

Собеседники согласились, что родственные узы напоминают невидимую сеть птицелова: братьям и сестрам суждено навечно застревать в ее ячеях.

Оставалось только поражаться природе этих загадочных уз, которые лишний раз доказали свою неразрывность.

А ведь Анжелика и ее брат так плохо знали друг друга! Старшие учатся в коллеже, и младшие видятся с ними только во время каникул. Сходство характеров тоже не могло служить объяснением — ведь Анжелика и ее брат были совершенно разными людьми. У них не осталось ни одного общего воспоминания о совместных проделках, потому что они ни разу не играли вместе. Неужели дело в том, что они носят одну и ту же фамилию? Возможно. Что они одной крови? Нет. Другое дело — привязанность брата и сестры. И здесь важно уже не то, что они вышли из одного чрева, что выросли из одного семени напротив, порой это служит причиной раздоров.

— Сознаюсь, меня очень долго смущало, — говорил Жосслен, — что моя мать, которая в первые годы моей жизни не могла на меня надышаться, стала к тому же матерью всем вам. Все эти сопляки казались мне бессовестными самозванцами, объявляющими эту женщину также и своей матерью…

Брат и сестра согласились, что больше всего членов семьи связывает обычно совместная жизнь, когда они в первые годы собираются за одним столом, под одной крышей, где слабое дитя, регулярно со времени изгнания рода человеческого из рая выбрасываемое в холод и непроглядность ночи, обретает право отдохнуть душой.

— …и куда все мечтают вернуться…

— Нет, — отрезал Жосслен, — я никогда не мечтал о возвращении в старый замок, готовый обрушиться, и всегда радовался, что оказался от него за тридевять земель. Нет, Анжелика, наша связь даже не в этом. Тогда в чем же?

— Кстати, — вспомнила Анжелика, — у меня есть бумаги, которые тебе надо будет подписать.

С этими словами она нашарила в своей сумочке конверт с документами, полученными от «старика» Молине, который обращался к ней с просьбой предложить их на подпись ее брату Жосслену при встрече, чтобы старый управляющий имением Плесси-Белльер мог и в Нью-Йорке не терять из виду наследственные и прочие дела «молодежи» семейства Сансе де Монтелу, как он делал это прежде.

Бриджит-Люсия протянула руку за бумагами. Она давно привыкла, что подобные вещи не вызывают у ее супруга ни малейшего интереса. Она бралась изучить эти бумаги, пока же попросила Анжелику вкратце объяснить, о чем идет речь.

Жосслену как здравствующему старшему члену семьи предлагалось передать права наследования его брату Дени, который теперь проживал в имении с многочисленным семейством, отказавшись от карьеры офицера ради того, чтобы старая крепость Монтелу вконец не лишилась обитателей — Дени?

Нет, такого братца он не припомнит. Наверное, это был самый последний отпрыск. Бриджит-Люсия покачала головой, скорчив гримасу, ясно свидетельствующую, что при всей своей снисходительности она иногда открывает в спутнике жизни черты, превосходившие ее понимание.