Анжелика остановилась и встала пред ней на колени, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Знаешь ли ты, что было время, когда нас было всего двое — ты да я? У меня не было никого, кроме тебя. Это счастье, что у меня была тогда ты. Если бы тебя не оказалось рядом, меня некому было бы утешить. Что бы тогда со мной стало?

— Где же был тогда мой папа?

— Далеко! Мы были разлучены.

— Кто вас разлучил?

— Война!

Она видела, что Онорина собирается обдумать ее слова. Она уже знала, что война разлучает людей. Человек уходит с луком и стрелами, а то и с ружьем, а потом… Обратный путь не всегда легок. Иногда человеку так и не суждено воротиться назад.

— Было очень трудно снова отыскать его, и я его долго разыскивала, не имея рядом никого, только тебя одну. Но вот настал день, когда мы снова встретились, и он сказал тебе: «Я — ваш отец».

— Я помню.

— Вот видишь, в жизни бывают и счастливые события.

Онорина кивнула: кто же станет в этом сомневаться?

— Почему ты такая печальная? — спросила Онорина мать, когда они снова зашагали к дому.

— Потому что я думаю, что если ты окажешься в опасности и будешь нуждаться во мне, то я буду уже очень далеко.

— Если ты мне понадобишься, я тебя позову, — утешила ее Онорина. — Как и тогда, во время вьюги, когда меня чуть не занесло снегом. Я позову тебя, и ты появишься рядом.

Два следующих дня Анжелика, разделавшись с самыми неотложными делами, посвятила поискам кавалера Ломени-Шамбора. Она заглянула в больницу Жанны Мано, но там ей сказали, что Ломени, оправившись от ран, переехал в семинарию Страстей Господних. Она отправила туда Янна Куэнека с запиской, но тот вернулся ни с чем. «Он избегает меня!» — мелькнуло у нее в голове.

Причина этой холодности была очевидна: он получил известие о смерти отца д'Оржеваля, своего лучшего друга. Он винит в этом несчастье ее…

Интуиция всегда подсказывала ей, что смерть иезуита причинит ей еще больше вреда, чем его деяния. Что ж, раз так, она не станет больше задерживаться в Виль-Мари. Для того чтобы покорить монреальцев, ей надо было бы располагать куда большим временем, да и упорством.

Люди эти были непоколебимо уверены в своих возможностях. Остров Монреаль всегда принадлежал весьма независимым религиозным обществам, прежде всего обществу Богоматери Монреальской, образованному католиками-мирянами, а также посланцам парижской семинарии Страстей Господних.

Последние были собственниками острова, чем объяснялось то обстоятельство, что сперва иезуиты обходили его стороной. Теперь здесь можно было встретить и их, но только как гостей. Жители сами выбирали себе губернатора, не спрашивая согласия губернатора провинции. Они сами обеспечивали себя всем необходимым, поэтому прием, который они оказали чужакам, откуда бы они ни прибыли — из самой Франции, из Квебека или из соседнего Труа-Ривьер,отдавал некоторым самодовольством.

Долгое время — да, собственно, и по сию пору — они жили на переднем крае войны с ирокезами и не выпускали из рук оружия. Отсюда их убеждение, что по геройству, самоотверженности, набожности, христианской добродетели и прочим достоинствам они превосходят всех прочих людей. Полные чувства собственного достоинства, они не выносили, чтобы чужие вмешивались в их дела. В Монреале хватало ревностных борцов с ересью, которые выкупали плененных индейцами англичан, особенно детей, но, сколько Анжелика ни наводила справки, она так и не набрела на след тех, кого можно было бы вернуть заждавшимся их семьям в Новой Англии.

Собеседники учтиво отвечали на все ее вопросы, но Анжелика замечала взгляды, которыми они обменивались между собой, и это позволило ей быстро сообразить, что ее настойчивость разбивается о стену упрямства. Они поступали по совести, возвращая в истинную веру новые души и тратя на сие святое дело немалые деньги. Разве не выглядело святотатством ее настойчивое желание вновь ввергнуть новообращенных католиков в темень неверия?

Мадемуазель Буржуа прислала Анжелике записку, прося назначить день отъезда из Монреаля, чтобы в пансионе знали, когда она в последний раз навестит дочь. Та пока не скучала по матери, и ее поведение не вызывало ни малейших нареканий.

Лейтенант Барссемпуи доложил о готовности отчалить в любой момент. В день отплытия она нанесла монахиням утренний визит.

Онорина вихрем пронеслась по коридору и бросилась ей на шею.

— Попрощайтесь с матерью, — велела ей мадемуазель Буржуа. — Я уже сообщила ей, что она может передать вашему отцу, что вы, по нашему мнению, — очень хорошая девочка.

Анжелика крепко стиснула малышку.

— Мы будем ежедневно вспоминать тебя…

Онорина успела подготовиться к расставанию. Она сделала шаг назад и приложила ручонку к сердцу, подражая Северине.

— Не беспокойся за меня! — молвила она. — В моей душе жива любовь, которая поможет мне выжить.

Сказав это, девочка побежала играть на солнышке, а Анжелика, стараясь не рассмеяться и сдерживая подступившие слезы, поспешила удалиться, храня в сердце образ малютки Онорины, чудесного шестилетнего ангела, присоединившегося к подружкам, которые водили хоровод, распевая свое:

Что подарим мамочке В первый майский день?

«В первый майский день я уже буду в пути, мечтая о встрече с тобой, моя любимая дочка», — дала она зарок самой себе.

Мать Буржуа крепко сжала ей руку, ничего не говоря. Подойдя к ограде, Анжелика с удивлением увидела пришедшее проводить ее семейство брата в полном составе. Даже сам хозяин поместья Лу покинул кресло, чтобы еще раз повидаться с сестрой.

Радостная компания, пополнившаяся по дороге еще несколькими друзьями, довела ее до самой пристани, избавив от горестных мыслей, которые в противном случае еще долго терзали бы ее.

Опомнилась она только на борту «Рошле»; в руках у нее трепетал платок, на судорожные движения которого отзывался ряд платков на отдаляющемся берегу, убеждая ее, что здесь, на краю света, тоже остаются дружественные ей души.

Конечно, ей не удалось ни повидаться с Ломени-Шамбором, ни навестить затворницу мадам Аррбу, несмотря на данное барону обещание. Зато впереди ее ждало другое доброе дело: она загодя послала к отцу Абдиниелю индейца господина Ле-Муана, сообщая о дате своего предстоящего появления.

Когда корабли подошли к месту условленной встречи, моросил дождь и было сумрачно, словно солнце уже село. Неподалеку от старого форта, у самого устья реки Ришелье, неподвижно стояла кучка людей: сам иезуит, двое дикарей и женщина.

«Рошле» бросил якорь. Анжелика попросила переправить ее на берег. Перед ней стояла миссис Уильям — но какая же безжизненная, сломленная, ничуть не воодушевившаяся при виде Анжелики! Она стояла, потупив взор, исхудавшая, с расчесанными на индейский манер поседевшими волосами, удерживаемыми цветной лентой. Одета она была в прежнее свое платье, превратившееся в рубище, вылинявшую кофту и куртку из плохо выделанной кожи. Подобно индианкам, она кутала голову в материю. Обута она была, впрочем, во французские башмаки, подаренные, видимо, каким-то доброхотом.

Анжелика назвала себя по-английски и заговорила с ней о ее родичах, с которыми встречалась в Салеме, куда они съехались из Бостона и Портленда, желая выкупить ее.

— Сомневаюсь, чтобы ее хозяин согласился, — вмешался иезуит. — Он не возражал бы против выкупа, однако его гордость страдает от упрямства этой женщины, отказывающейся от крещения и не отзывающейся на доброе слово.

С тех пор как у нее отняли детей, особенно пятилетнего сынишку, она совершенно замкнулась, словно превратилась в глухонемую. Можно только сожалеть, заметил иезуит, что, пренебрегая счастливой возможностью приблизиться к свету истинной веры, каковую подарили ей перенесенные испытания, она упорно не обращает внимания на Божественный знак.

Анжелика еще раз попробовала прорваться сквозь стену ее беспристрастности, твердя, что ее хотят выкупить и что у ее дочери Роз-Анны все в порядке.