— А я так убеждаюсь, что ваш фанатичный брат во Христе сумел внушить вам ко мне ничем не объяснимую враждебность. Что значит, хотя он никогда не видел меня, эта озлобленность, проявляющаяся в отношении самых невинных вещей столькими направленными против меня клеветническими кампаниями, которые он начал проводить задолго до того, как, если можно так выразиться, я ступила на американскую землю?

— Он обладал величайшим даром ясновидения и был способен мгновенно распознавать опасность, которую вы, мадам, собою представляли. Способен, так-то, и использовал все средства, чтобы противодействовать ей, что же в этом удивительного? И разве его предчувствие обмануло его? Разве не подтвердилось все то, что он, ныне мертвый и побежденный, предрекал и чего боялся в час, когда вы ступили на эту землю?

Огромные пространства Акадии, лишенные «пастырей», превратились в рассадник ереси. Один из наших, отважившийся бороться с ней, нашел там свою могилу.

Разве кто-нибудь попытался пролить свет на исчезновение отца де Вернона, на которого вы имели бесстыдство сослаться, ничем не рискуя, ибо и он тоже мертв? А ведь его убили. Ваши люди в самом Голдсборо, вашей вотчине, из которой отныне невозможно будет изгнать нечестивцев иначе как с помощью вооруженного насилия, что и предсказывал отец д'Оржеваль, сам павший мученической смертью.

Анжелика, попытавшаяся поначалу прервать его, все же дала ему возможность договорить до конца. Заинтересовавшись, а потому успокоившись, она наблюдала за ним, восприимчивая к внутренним колебаниям, которые, как ей казалось, она различала, «слышала» в нем, подобные непрерывному жужжанию.

И хотя он неподвижно стоял посреди аллеи, все такой же прямой, как палка, она чувствовала, что его увлекает какой-то безумный вихрь, против которого он бессилен.

Каким это поразившим ее выражением воспользовался вчера Жоффрей, почти осязаемую реальность которого она сейчас ощущала, — дьявольский ветер?..

Вихрь, невидимый, как смерч, всасывающий в себя, разрушающий, лишающий рассудка любого, кто окажется на его пути.

Ни в коем случае нельзя было дать Эммануэлю уйти из этого сада. Она охватила крупкие плечи дрожащего мальчика и прижала его, как бы защищая и ободряя.

— Берегитесь, отец мой, — заговорила она, когда он наконец умолк. Берегитесь слова, которое вы только что произнесли, — насилие. Дьявольские ветры дуют по всему Новому Свету, и нам следует остерегаться их, не терять голову в ожесточении страстей или безмерности страхов. Благородный старик, обратившийся к вам вчера с предостережением, знал, что говорил. Да, не Левитам, проповедующим и разъясняющим Слово Божие, поддаваться искушению насилием, царящим в этой дикой стране, однако похоже, никому не суждено избежать его, даже вам, отцы мои, считающим себя надежнее других защищенными от происков Сатаны. Искушение коварно, ибо апеллирует к вашей жажде победы во имя спасения душ и высокой цели торжества над ними. Однако исход предрешен. Вы говорили об исчезновении отца де Вернона, взывая к отмщению, так знайте, что отец де Вернон, будучи незаурядной личностью, превратился, быть может, не отдавая себе отчета, в нетерпимого и жестокого человека, ставшего жертвой этой злобы. Ибо он не на жизнь, а на смерть боролся с неким протестантским пастором, англичанином, обезумевшим от ненависти к нему, кого он называл «клевретом Рима»! И тот и другой служители Бога. Вы понимаете? Они убили друг друга, взаимно уничтожили!

И добавила, вызывая в своей памяти два изуродованных тела — пастора и иезуита, распростертых одно подле другого на пляже в Голдсборо:

— Их похоронили в одной могиле.

Лицо отца де Марвиля, не без внимания слушавшего ее, побелело, глаза вылезли из орбит. Он отпрянул, онемев от ярости.

— Вы это сделали? — воскликнул он, потрясенный. — Еретик, покоящийся рядом с воином Христа! Негодяи! И вы осмелились на такое кощунство! Святотатство!

Его взгляд сверкал неистовым огнем, метал молнии, сжигая и сокрушая все на своем пути.

Он оторвался от бледного лица бросившей ему вызов женщины и устремился на молодого канадца. Тем же глухим голосом, доносившимся словно из-под земли, он произнес лишь одно слово:

— Пойдем!

Анжелика почувствовала, как из-под ее руки ускользает худое плечо молодого человека. Ее пальцам не хватало сил, чтобы удержать его. И когда он отстранился, ее рука упала, тяжелая, как свинец, парализованная.

Она видела перед собой два силуэта: один — черный, неподвижный и другой бледный, дрожащий. Затем они стали растворяться, исчезая в странном сиянии.

Рут и Номи нашли ее без сознания под штокрозами в дикой траве, усеянной земляникой.

Она с трудом пыталась объяснить, что произошло.

Рут Саммер встревожилась и рассердилась, однако ее гнев принял неожиданное для Анжелики направление:

— Вам не следовало падать в обморок, миледи. Несмотря на вашу слабость, вы были сильнее его, однако эти священники чересчур запугали вас, папистов!

— Он убил его! Его убил иезуит! — Северина Берн как безумная влетела в комнату в сбитом набекрень чепчике и бросилась к кровати Анжелики, которая, опершись о подушки и держа на камнях серебряный поднос, дегустировала излюбленное блюдо бостонцев и других пуритан Массачусетса, приготовляемое ими во дни субботнего отдыха: ломти черного хлеба, поджаренные и приправленные сметаной и сиропом из кленовых листьев.

Молодая уроженка Ла-Рошели вся в слезах, прижавшись к ее плечу, так толкнула поднос, что чуть не опрокинула хрупкое сооружение из фарфора и маленьких серебряных горшочков.

— Он убил его! Он убил его!

— Кто? Что происходит? Убери от меня этот поднос.

Северина повиновалась и возвратилась, сотрясаемая душераздирающими рыданиями.

Она вновь взобралась на кровать и примостилась рядом с Анжеликой — ни дать ни взять скрючившийся от горя ребенок.

— Кто? Ну говори же! — торопила Анжелика. Она решила, что речь вдет о Натанаэле де Рамбурге, молодом гугеноте из Пуату. Она знала, что Северина время от времени встречается с ним, и подозревала, что та неравнодушна к нему.

— Иезуит! Этот сатанинский пастор! Все его видели! Он убил его! О! бедный молодой человек!

— Да кого же? Говори!

Анжелика трясла ее, пытаясь разогнуть этого ребенка, который прятал голову в колени, словно мечтая возвратиться в материнское лоно.

Девушка подняла наконец красное, залитое слезами лицо, и Анжелика протяяула ей платок. Бедняжка Северина перевела дыхание и произнесла прерывающимся голосом:

— Юного француза из Канады! Спутника этого окаянного!

— Эммануэля Лабура?

Северина сморкалась и рассказывала, что ранним утром у причала выловили тело молодого канадца.

— Его убил иезуит, это все видели. О! Госпожа Анжелика, я хочу домой в Ла-Рошель, свой родной город. Иезуиты, эти чудовища, изгнали нас оттуда. Не хочу больше оставаться в стране дикарей. Там у меня тоже есть имение, родовое поместье. А на острове Ре стоит наш красивый белый дом. Его передали моей тетке де Мюри, потому что она отреклась от протестантства и стала паписткой, — это несправедливо. Если бы мы, французские гугеноты, не покинули родину, они не смогли бы ограбить нас, эти папские прихвостни, воры и убийцы. Рано или поздно мы бы вышвырнули их за порог нашего дома…

— Северина, опомнись. Объясни, что произошло? Что все видели?

Дочь мэтра Берна в конце концов рассказала о ходивших по городу слухах.

Тело молодого канадца выловили в порту. Без признаков жизни. Вот и все.

«Неужели он упал случайно, от слабости потеряв равновесие, — спрашивала себя потрясенная Анжелика. — А может быть, сам бросился в воду, что казалось более правдоподобно, если вспомнить отчаяние, в котором он находился во время их последней встречи в саду?»

— А почему ты обвиняешь иезуита?

— Потому что все здесь подозревают, что это он вынудил его покончить с собой.

— Что, видели, как он его ударил? Толкнул?