Они неотрывно смотрели друг на друга, затем, как бы не желая покидать страну грез, принялись ухаживать за Анжеликой, рассказывая ей историю своей жизни.

Вначале история Рут Саммер История Рут, урожденной Мак Маль, вдовы Саммер, супруги Ньюмена, с душевными испытаниями, пережитыми ею в детстве, с преследованиями, которым подвергались ее родители-квакеры, странно напоминала историю Глиметты де Монсарра, синьорессы с острова Орлеан в Новой Франции: оказавшись в семилетнем возрасте свидетельницей казни своей матери, сожженной на одном из костров, как колдунья, на окраинах Лотарингии, она навсегда сохранила воспоминание об этом потрясении.

Но если Глиметта через всю жизнь пронесла эту сердечную рану, нанесенную несправедливостью, немыслимой и чудовищной, — «Смотри, маленькая колдунья!

Смотри, как горит твоя мать!» — и страстную ненависть к служителям церкви, и обрела покой, лишь удалившись не столько от живущих, сколько от рабски покорного общества, которое, удовлетворенное своими законами и постановлениями, образует то, что в двух словах именуется «обществом обывателей», то Рут, превратившись в замечательно красивую высокую девочку со светлыми косичками, очень рано взбунтовалась против остракизма, жертвой которого пала ее бедная мать. С просветленным лицом и неизменной улыбкой, она всегда с достоинством выносила оскорбления, затрещины и плевки; девочка, в двенадцать лет очутившаяся в Америке, знавшая, что находится на земле, где рабское чинопочитание и угодничество не в чести, не могла уразуметь, что же именно возбуждает такую ненависть к ним в людях, подобно им приехавших из Старой Англии и подобно им работавших от зари до зари, обогащаясь трудом своих рук, веривших в того же Бога и поклонявшихся тому же Христу… Ее родители, талантливые и предприимчивые, быстро обрастали хозяйством повсюду, где бы ни поселялись, но стоило им встать на ноги, как тут же начинались неприятности; им не прощали малейшую оплошность, укоряя даже в не совершенном грехе, а в том, что они позволяли себе появляться на деревенской улице.

Рут завидовала маленьким пуританам, таким уверенным в своих правах на этой земле Массачусетса, которые, проходя мимо ее дома, строили ей рожки и кричали: «Бойся! Бойся, дьяволица!» Она охотно бы присоединилась к ним и, как они, строила бы рожки какому-нибудь «козлу отпущения» — католику, квакеру, евангелисту или баптисту. А между тем можно ли было представить себе более мирную и доброжелательную атмосферу, чем царившую в семьях их секты под соломенными крышами домов в поселках и деревушках, которые часто приходилось покидать, едва отстроив, и которые свирепая и угрюмая толпа, едва выжив их, сразу же поджигала, как будто они были отравлены чумными испарениями.

Такие изгнания переживались молодой Рут куда болезненней, чем угрожавшая ей опасность бесчестья.

К несчастью для нее, она была совершенно невосприимчива к тому внутреннему озарению, которое посещало большую часть ее единоверцев и помогало им выносить все эти унижения. Усилия, которые она прикладывала для того, чтобы скрывать от них холодность и бунтарство своего духа, изнуряли ее. В самом деле, она находила нелепым то, что они гордились своим смешным прозвищем quakers — дрожащие, как их окрестили с той поры, когда некий мистически настроенный сапожник из Мстершира Джордж Фокс слез со своего табурета и пустился по дорогам проповедовать, что следует трепетать to quake

— перед Богом и поклоняться лишь Святому Духу.

Не так уж он был и не прав, этот сапожник, призывая к доброте и милосердию в истерзанной Англии, где на протяжении десятилетий католики и реформаты, пуритане и англиканцы кромсали друг друга на куски во имя любви к Богу.

Однако Рут предпочла бы, чтобы Джордж Фокс оставался сапожником в своей мастерской, поскольку приверженцы «Общества друзей» тысячами устремлялись за ним, что неминуемо приводило к пополнению армии висельников и беглецов в Новый Свет.

Шестнадцати лет от роду Рут, юная квакерша с Атлантического побережья, вышла замуж за Джона Саммера, немногим старше себя, высокого и красивого, чистого и непорочного, как ангел, сильного юношу, молодого, упрямого хлебопашца, набожного, храброго и улыбчивого. Он любил ее и был счастлив, не догадываясь о накапливавшихся в ней горечи и озлоблении. Почувствовав с некоторых пор прилив новых сил, она попыталась воспротивиться издевкам своих соотечественников, требуя, чтобы и на квакеров распространялось то, ради чего они приехали сюда: свобода и право на свой манер молиться Богу.

Тогда они отомстили молодому мужу, выставив его у позорного столба за какой-то незначительный проступок, потешаясь над его «страхом» перед женой, с которой он не мог совладать. Уж не умышленно ли забыли о нем, привязанном к столбу долгой морозной ночью? Он умер.

Вопли Рут Саммер послужили причиной громкого скандала, но тогда — было ли в ней нечто такое, что внушало судьям страх и на что они не осмеливались посягнуть? — они наказали ее, арестовав ее родителей. Подвергнутая унизительному бичеванию плетьми на рыночной площади, мать скончалась несколько дней спустя. Она сгорела в лихорадке от гнойного воспаления ран на спине.

Что касается ее отца, то он был приговорен к отсечению уха — обычное по существующему закону наказание за первое правонарушение. В случае повторного проступка, не менее тяжкого, чем предыдущий, ему предстояло лишиться второго. Приговор не был приведен в исполнение. Накануне Рут сообщили о том, что ее отец, оступившись на тюремной лестнице, упал и проломил себе голову.

Пришло время спасаться бегством. Внезапная сила и решительность овладели Рут Саммер.

Она убедила членов «Общества друзей» переселиться на север и собственноручно подожгла опустевшие дома.

Как известно, в Салеме она отреклась от своей секты и оставалась пуританкой вплоть до того зимнего морозного дня, когда… «она увидела Номи Шипераль».

А теперь история Номи — Я увидела ее, по самую шею погруженную в замерзший пруд, ее бледное лицо огромной лилией выступало на поверхности, — рассказывала Рут. — «Они», стоя у леса, ждали, распевая псалмы, когда Дьявол вылетит из ее рта. Да, ее рот был и в самом деле открыт, ибо она умирала. Бедная девочка… Что мне оставалось, как не спрыгнуть с двуколки и не броситься к ней, чтобы вырвать ее из черной могилы? Лед уже стягивался вокруг ее шеи наподобие железного ошейника, и когда я вытащила ее на берег, единственная покрывавшая ее тело рубашка заледенела, а концы длинных волос стали ломкими, как стекло. Я поцеловала ее в губы, — продолжала Рут Саммер,

— ее посиневшие, холодные губы. Мне так хотелось согреть ее своим дыханием, вдохнуть в нее тепло своего тела!

Рут не стала возиться с таким же задубевшим от мороза узлом толстой веревки, которая, проходя одним концом под мышками девушки, другим соединялась с закрепленным на ветке дерева блоком, позволявшим время от времени поднимать ее над водой, проверяя, по-прежнему ли зло сидит в ней, или его можно считать окончательно побежденным.

Сбегав к двуколке за ножом, молодая фермерша ограничилась тем, что отсекла веревку и, взвалив Номи Шипераль себе на плечи, отнесла ее в хижину.

— В чем только не упрекали меня из-за этой хижины! — смеялась она, откидывая назад голову. — Во-первых, эта лачуга находится не в лесу, как все утверждали, а на опушке… Явился муж, до которого дошли слухи о скандале. Я запретила ему переступать порог этого священного убежища, ставшего отныне моей собственностью. Он не стал возражать и удалился. Тогда я обложила дом камнями, через которые никто не имел права переступать. Этот поступок почему-то вывел их из себя. Никто, казалось, не желал признавать неотъемлемого права каждого время от времени и в зависимости от обстоятельств ограждать себя или защищаться от нестерпимых посягательств.

Я чувствовала, что Бог, как я его понимаю, вменяет мне отныне в обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей развивать ее благодетельные способности — дар врачевания, ведь ненависть к особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждает злобных и желчных людей уничтожать этот дар вместе с целительницей, если им не удается погасить его в ней.