Все эти люди проворно сновали взад-вперед, славные граждане Массачусетса, устремленные к некой цели, сосредоточенные на выполнении некой задачи, однако не настолько, чтобы не бросить мельком любопытный взгляд на жилище сэра Томаса Кранмера, где, как всем было известно, остановились гости из Голдсборо, и не заприметить у окна ту, которую повсюду от побережья до пограничных поселений называли не иначе как «Прекрасной француженкой».
Ибо в Салеме зевак было не меньше, чем во всех портах мира, где море выбрасывает на берег, независимо от того, нравится вам это или нет, печетесь вы о своей душе или готовы погубить ее, все разновидности человеческой породы, то обнадеживающие, то вызывающие беспокойство, но к которым поневоле приходится приноравливаться, раз уж вы рискнули заняться коммерцией.
Знатную француженку достаточно хорошо знали обитатели Салема, им были известны многие факты ее биографии и в частности тот, что она спасла от скальпирования или рабства в Канаде группу английских землепашцев из Андроскоггина на севере Мэна.
Знали также, что она — жена авантюриста-дворянина, который, хотя и был французом и, разумеется, католиком, поддерживал дружеские отношения с Массачусетсом, настолько дружеские, что строил для него суда на здешних верфях.
Словом, приезд супругов означал очередной подъем деловой активности в городе и позволял под благовидным предлогом познакомиться с этой парой поближе.
Приглашенная присутствовать в качестве почетной гостьи на муниципальном совете Салема — честь, от которой ей легче было бы отказаться, — она, не колеблясь, согласилась на неудобства, облачившись в просторную накидку с тем, чтобы скрыть признаки скорого материнства (ведь она была на седьмом месяце беременности) от суровых и высоконравственных кальвинистов, которые, поклоняясь Христу, настоятельно рекомендовали при этом своим адептам:
«Плодитесь и размножайтесь!» Впрочем, строгим представителям пресвитерианской веры следовало призывать к этому со всей возможной осторожностью, еще лучше, если бы этого можно было достичь с помощью Святого Духа. Памятуя также о том, что Св. Павел, блюститель парижской нравственности, осудил женские волосы как орудие греховного искушения и что пуритане были солидарны с ним в этом вопросе, Анжелика покрывалась косынкой из тафты, поверх которой надевала широкополую шляпу, сжимавшую ей виски и вызывавшую нестерпимую головную боль.
За все время путешествия она ни разу не почувствовала усталости. И вот теперь страдала от придавившей землю тяжелой влажной духоты и не смогла дождаться заключения совета.
«Я едва не потеряла сознание».
Она представила себе несчастную мать-англичанку мертвой, с проломленным черепом, распростертую в траве около своих детей-близнецов с отсеченными, как у сломанных кукол, головами… Надо было во что бы то ни стало отогнать от себя это видение. Иначе ей грозит новый приступ. При этом она корила себя за то, что ничем не помогла бедному англичанину, вошедшему с круглой шляпой в руке и смотревшему на нее так, словно в ее власти было воскресить его родных.
Хуже всего было то, что эти усобицы, периодически сотрясавшие Новый Свет, выходили из-под контроля, поскольку пролитая кровь взывала к отмщению.
Впрочем, сейчас лучше было не думать об этом.
Анжелика достала часики, которые носила у пояса, встряхнула и завела маленьким ключиком, решив, что они остановились.
Утро было еще совсем не позднее. Она была одна, по крайней мере, так ей казалось, ибо в доме царила глубокая тишина, словно все лакеи и слуги внезапно куда-то ушли.
Куда? На рынок? В церковь?
Приученная инстинктом, обострившимся за время жизни, полной неожиданностей и испытаний, мгновенно схватывать мельчайшие детали, незаметные для других, некоторые неявные человеческие реакции, Анжелика с самого начала была заинтригована поведением их салемской хозяйки миссис Анн-Мэри Кранмер.
В самом деле, всем своим насупленным видом она давала понять, что не может уразуметь, почему считается нормальным, что именно она всякий раз, как эти иностранные гости заявлялись в Салем, должна принимать их, словно они недостойны переступать порог истинно ортодоксальных в своей пуританской вере домов, словно их настороженная религиозность страшится ядовитых греховных испарений.
Словом, обратив внимание на все эти особенности поведения дамы, которая, с одной стороны, встречала их с почестями, а с другой — бросала вызов, Анжелика получила от Жоффрея вполне удовлетворительное, на ее взгляд, объяснение.
Урожденная Векстер, дочь Самуэля, одного из самых набожных и непреклонных основателей города, она вышла замуж по любви за известного англичанина, очаровательного и весьма аристократичного сэра Томаса Кранмера. В сущности, после свадьбы она должна была бы навсегда покинуть берега Салема, эти чего уж там скрывать — места ссылки, и перестать существовать даже в воспоминаниях как для своих родных, так и для остальных жителей Массачусетса.
Но тут оказалось, что это смелое решение не так-то легко осуществить.
Прежде всего потому, что вышеназванный англиканец занимал весьма высокий пост в королевской администрации. Кроме того, он приходился дальним родственником Томасу Кранмеру, архитектору Кентерберийскому, советнику Генриха VIII, в смутное время после первого этапа Реформации покровительствовавшему известному шотландскому проповеднику Джону Кноксу, который, как известно, являлся основателем радикального крыла английского протестантизма, породившего пуританизм, и которого казнили в эпоху царствования Марии Тюдор — католички, прозванной Кровавой.
Элементарная признательность предписывала известную терпимость в отношении его внучатого племянника… Наконец, достопочтенный Самюэль Векстер не хотел бы навсегда потерять свою единственную и потому бесценную дочь.
Итак, супружеская чета получила признание в Салеме, и все привыкли к Томасу Кранмеру, его кружевам и бриллиантовой серьге.
Часто оставляемая своим мужем, беспрестанно курсирующим между Бостоном, Ямайкой и Лондоном, дочь Самуэля Векстера еще более ожесточилась в своей набожности, и, словно желая оправдать в собственных глазах эту безумную страсть, поставившую ее вне общества, оплотом которого ей надлежало стать, она еще ревностнее принялась исполнять свой религиозный долг.
И вот оно, жестокое наказание, — легкость, с какой обращались к ней, отправляя на постой явных пособников Сатаны: «Кому, как не вам, оказать им гостеприимство?»
Анжелика придвинула к себе кресло со спинкой, украшенной вышивкой, и расположилась вблизи окна на расстоянии, позволявшем наслаждаться свежим дыханием морского бриза. Салем, что в переводе с древнееврейского значит «мир», представлял собою очаровательный городок с крытыми дранкой крышами, завершающимися остроконечными коньками каменных труб, которые были сложены из серых валунов или красного кирпича на домах нотаблей и богатых торговцев.
В нем действовало сугубо теократическое законодательство, а моральные установления непосредственно заимствовались из Священного Писания.
Зато там цвела самая красивая в мире сирень. И до середины лета их белые и фиолетовые гроздья приникали к темным, выкрашенным ореховой краской стенам домов. В палисадниках, густо поросших целебными травами и овощами непременные атрибуты каждого жилища в соответствии с традициями, установленными первыми эмигрантами, — мерцали листья амаранта и бледно-зеленые тыквы, благородные культуры, выбрасывавшие даже на тротуары извивающиеся, как мохнатые змеи, усики стеблей, увенчанных большими желтыми цветами, которые привлекали множество пчел.
Теперь, вновь почувствовав уверенность, Анжелика упрекала себя за глупость.
Странно было задавать себе этот вопрос: «Почему я захотела ребенка?» Разве дано кому-нибудь знать причины, вызывающие в сердце женщины эту великую животворящую жажду материнства? Она одна, и вместе с тем им несть числа, все очевидные, но нет ни одной решающей, ибо это сфера, не подлежащая разумению.
