– Нам придется купить тебе кое-какую одежду, – сказал он, но Массимина решительно покачала головой.

Если есть умывальник, где можно постирать одежку, ее все устраивает. Если стирать ночью, то к утру белье высохнет (просто поразительно, до какой степени изнеженные богатеи жаждут лишений). Массимина положила голову на колено Морриса.

– Чудесно вот так уехать из дома!

– Давай переберемся в тень, – отозвался он. – А то я скоро изжарюсь.

– Мы можем подняться на гору Берико и полюбоваться городом.

Но на этот раз Моррис уперся, потребовав холодного пива, и Массимина со смешком уступила, заметив, что это очень по-английски.

В баре Массимина принялась рассуждать о религии, чтобы намекнуть (как вскоре догадался Моррис) на свое отношение к сексу. Она – ревностная католичка. Она помогает собирать старую одежду для нуждающихся детей. Через месяц, когда они проверят свои чувства, а ей исполнится восемнадцать, они отправятся к священнику, тот их обвенчает, и после этого они смогут спать вместе, а Моррис найдет работу в другом городе. Когда же они станут семьей, мама поупрямится еще немного и сдастся, ведь у них к тому времени появится ребеночек, – мама обожает детей, и тогда все будет в порядке. Моррис представил, как его собственная мать твердит примерно те же глупости отцу, с той лишь разницей, что папочка при этом, несомненно, шарит у нее под лифчиком.

И все же болтовня Массимины сулила передышку.

– Моя мать была католичкой, – сообщил он после пары кружек пива. – Может, нам следует пойти в церковь и помолиться… Сам я не религиозен, но ничего не имею против того, чтобы ты помолилась за нас. Если хочешь, конечно.

Теперь Массимина наверняка объявит крестовый поход за его обращение в веру. Перед столь романтичной перспективой она уж точно не устоит и бегом помчится в церковь.

В церкви Святого Венца царили полумрак и тишина, лишь слабое эхо от шарканья ног редких туристов отдавалось под высокими сводами. Человек двадцать молились, наполняя пыльный, пахнущий ладаном воздух еле слышным шелестом. Массимина перекрестилась и преклонила колени. Моррис на мгновение залюбовался ее грацией. Он потянул девушку за собой к левой стороне нефа.

– Там есть одна картина, на которую стоит взглянуть, – прошептал он.

– Я не знала, что ты интересуешься искусством.

– Еще как интересуюсь!

Разумеется, нужная скамья была занята! Моррис не мог поверить своим глазам. Старуха в черном, нагло рассевшись на его месте, что-то бормотала себе под нос и энергично крестилась. Дьявол! Моррис повернулся к картине Беллини, с отвращением чувствуя, как Массимина в исступленном восторге сжала его руку. Ладонь у нее была потной. Картина не представляла собой ничего особенного: Христос выходит из вод Иордана; руки воздеты к небу, откуда изливается яркое сияние, на заднем плане – толпа, пялит глаза, словно кучка идиотов, во главе с Иоанном Крестителем. Старуха будто приросла к скамье.

– Давай помолимся, – прошептала ему на ухо Массимина, привстав на цыпочки.

Моррис подвел ее к скамье за спиной старухи, а сам принялся осматривать туристов, пытаясь определить, нет ли среди них какой-нибудь подозрительной личности. Вроде нет…

Массимина села и подалась вперед. Моррис покосился на нее и проделал то же самое. Но скамьи отстояли друг от друга слишком далеко, чтобы дотянуться до днища переднего сиденья. Вот дерьмо. Ну почему он не подумал о такой мелочи? Глаза Массимины были плотно закрыты, губы шептали беззвучные слова. Пять минут, десять. Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Нет, ну это уж совсем глупо. Девчонка молится уже пятнадцать минут, словно у ее Боженьки есть желание слушать всю эту чушь о проваленных экзаменах, загибающейся бабке, о побеге из родимого дома, еще небось спрашивает, стоит ли пожертвовать своей добродетелью, с нее станется.

Наконец Массимина повернулась к нему с невозмутимой улыбкой:

– Теперь пойдем.

– Пожалуй, задержусь на минуту-другую, – с постной миной прошептал Моррис. – Мне здесь нравится. Очень волнующая атмосфера.

– Морри, мне хотелось бы помыться… – Массимина смущенно улыбнулась.

– Иди, дорогая. Я скоро.

Эта сцена ее удивила. Взволнованный Моррис… А может, и не удивила? Кто знает, что она о нем думает. Загадка из загадок.

– Хорошо, Морри.

Массимина встала и на цыпочках вышла из церкви, у дверей приостановившись и преклонив колени. Небось вообразила, будто ее молитвы услышаны, с насмешкой подумал Моррис. Он незаметно обернулся: Массимина уже исчезла. Упрямая старуха все еще торчала на скамье, но это уже не имело значения. Моррис досчитал до десяти, затем бесстыдно рухнул на колени, быстро сунул руку под сиденье… Есть! Пальцы рванули конверт.

Старуха резко обернулась.

– Я споткнулся, приношу извинения.

– Niente, Signore, niente paura.[35]

Конверт у него в руках! Невероятно. Оплаченное преступление. Если там действительно деньги, ничто не мешает украдкой выбраться через другую дверь и бросить Массимину навсегда, пока вся эта история не стала в тягость. Пальцы уже разрывали конверт. Тонковат… Моррис затаил дыхание и сунул руку внутрь. Из конверта выпал лишь клочок бумаги, да две мятые купюры по тысяче лир.

Caro Signor Шантажист, поскольку я все равно проходил мимо, то решил оставить Вам эту маленькую записку. Несомненно, Вы с облегчением узнаете, что Луиджина и Моника – это мои дочери. Моя жена умерла несколько лет назад. Так что никаких денег Вам ждать не стоит. Однако я был бы рад получить назад свой ежедневник с нужными мне телефонными номерами и адресами. Посему не могли бы Вы как можно скорее отправить блокнот почтой по моему адресу. Если я не получу его в течение недели, то сообщу обо всем в полицию и передам ей Ваше письмо вместе с описанием Вашей наружности.

Cordialmente,[36]

АМИНТОРЕ КАРТУЧЧО.

P.S. На тот случай, ежели Вы стеснены в средствах, прилагаю 2000 лир, на оплату почтовых услуг. Папку можете оставить себе.

Моррис тщательно умылся, промокнул лицо фланелевым полотенцем, потер за ушами и пристально вгляделся в треснутое зеркало. Треснутый Моррис. Треснутое лицо. Красивое, но не безупречное. Он сурово поджал губы. Стены маленькой ванной цвета печного дыма были почти полностью скрыты паутиной водопроводных труб, за которыми скопились залежи пыли. Биде всё в неприятных пятнах. Тысячи других людей видели в этом зеркале свои треснутые лица. Не говоря уж о миллионах в других зеркалах. Десятки миллионов поджимали треснутые губы. Цифры тоже спелись в заговоре против него. Бесконечные нули объявили ему войну. Это тошнота, дорогой мсье Жан-Поль. Что хорошего в том, что он, Моррис, один из многих, один из этих треснутых миллионов? Безработных, нищих, безликих. Ничего. Моррис вглядывался в своего неприметного двойника. Он улыбнулся, высунул язык. Но та же самая мысль работает и против всех остальных, разве нет? Чем миллионы лучше него? Ничем. Да, цифры объявили войну всем неприметным и одиноким. Даже Массимине. Быть может, Массимине – в первую очередь. Миллионам ей подобных. Миллиардам. Нули уничтожают тебя, но, уничтожая, – освобождают.

– Мне надо на денек съездить в Верону. Раз уж мы не собираемся возвращаться в ближайшие дни, следует закончить неотложные дела.

Они сняли маленький грязный номер, где имелась лишь одна двуспальная кровать, но Моррис пообещал спать на полу на пуховом одеяле.

– Хорошо, Морри, а пока тебя не будет, я постираю свои вещи. И погуляю по городу.

Моррис плеснул себе изрядную порцию вина, Массимина слегка нахмурилась.

– Не надо, Морри!

– Вино помогает мне думать.

(Чего-чего, а этой сентенции от папочки слышать не доводилось.)

– О чем, Морри?

– Обо всем, милая моя. О том, что я должен был и мог сделать, но теперь никогда не сделаю.