– Что «и»? – отрывисто спросил он.
Господи!
– Я чувствовала себя такой счастливой, Морри. Не сердись, но, правда, я такая счастливая… Ведь если до меня у тебя никого не было, тогда наш поступок становится таким чистым…
– У меня это было не в первый раз, – процедил Моррис сквозь зубы.
Массимина тихо заплакала.
Потом они сидели в баре на площади Квиринале, и Моррис почти в одиночку опустошил два графина фраскати.
– Иногда ты бываешь очень грубым, Морри-ис, – сказала девушка, когда они наконец оказались в своем пансионе.
В центре недавно побеленной комнаты стояла огромная старинная двуспальная кровать, по стенам расставлена немногочисленная полированная мебель, над кроватью – распятие, напротив – мадонна, и на удивление чистое окно вместе с современными и совершенно целыми жалюзи. Прогресс налицо.
– С тобой порою так нелегко, Морри, – вздохнула Массимина.
– Ты же собиралась принести себя на алтарь любви, – буркнул он. Черт возьми, его первый день в Риме, и надо же было все испортить. – Или, если хочешь, возвращайся к мамочке.
– Может, я так и сделаю, – прошептала девушка со слезами в голосе.
Ну что за комедия!
– Может, я так и сделаю, – повторила она.
Только через чей-то труп, дорогая.
И вот наступила суббота, а он не в силах встать с постели. Поначалу Моррис решил, что накануне перепил вина. Дрожа всем телом, он выбрался из кровати и побрел по коридору к общему туалету. Понос. Очень мило. Самое подходящее время. Он взглянул в зеркало и обомлел: лицо будто подернуто серым пеплом, лоб блестит от пота, шея, грудь и руки покрыты гусиной кожей. Он плеснул в лицо водой и поспешил назад, скорей, скорей, в кровать; голова болталась из стороны в сторону, словно привязанная нитками. Он не мог думать, он даже на ногах-то держался с трудом. Только бы не вывернуло наизнанку. Только не здесь, не в коридоре, чтобы не привлечь к себе внимание.
Вернувшись в номер, Моррис приподнял жалюзи и увидел, что уже светло. Надо одеться, надо собраться с силами, иначе как он сможет весь день присматривать за Массиминой? Но сил не было. Нагнувшись к чемодану за свежей рубашкой, Моррис чуть не потерял сознание и мешком осел на кровать.
Вернулась Массимина, выходившая купить молока и рогаликов к завтраку. Моррис заставил себя хлебнуть молока, откинулся на спину и застонал.
– Говорила же, не надо так много пить.
Бам! Выстрел в голову в упор. Он тут умирает, эмбрионом скрючившись на треклятой кровати, а эта конопатая дура читает ему нотации.
А может, это кара Господня?
Или какая-то венерическая зараза? Что если…
Массимина взбила подушку.
– Поговорю-ка с хозяйкой. Объясню ситуацию и попрошу чистое белье. Пот из тебя просто сочится.
– Нет, – начал Моррис, – на самом деле, я…
– Раз заболел, будешь слушаться! – решительно отрезала Массимина. И откуда только взялся у девчонки этот командирский тон? Небось у стервы мамаши позаимствовала. Впрочем, если на то пошло, его мать тоже так разговаривала, когда папочка сваливался с простудой, а у нее появлялась возможность отомстить за все свои обиды, вдоволь поизмываться над ним. – Для твоего же блага! – продолжала изгаляться над ним женская суть в облике Массимины.
Мое благо наступит с моей смертью, как когда-то говаривал папаша. Массимина вышла из комнаты. Моррис чувствовал себя слишком слабым, чтобы тащиться за ней. От слабости у него даже мышцы тряслись. Наверное, можно сколотить состояние, на страховании преступников от болезни. Дать объявление в криминальной газетке, и от клиентов отбоя не будет.
Должно быть, он задремал, потому что когда посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Моррис встревоженно приподнялся на локтях. Она что-то узнала, с кем-то поговорила, прочла газету или даже сходила в полицию. Ему нужно встать и убраться отсюда. Но подняться он не мог. Лишь удалось сунуть руку под кровать и нашарить чемодан; тот весь был в пыльных катышках. (Мечтаешь себе о красивой и благородной жизни среди прекрасных вещей, – жизни, полной ясных и точных мыслей, и что в итоге? А в итоге загибаешься от какой-то мерзкой южной заразы в занюханной гостинице, где месяцами не подметают под кроватями, а он-то имел глупость думать, будто это заведение выше среднего уровня!) Моррис переворошил весь чемодан, прежде чем наткнулся на диктофон, после чего с тихим стоном упал на влажные простыни.
Дорогой папа, я в Риме, где страдаю от какой-то тяжелой болезни.
Морриса затрясло сильнее. Боже, даже слова даются с трудом, а нажимать на диктофонные кнопки и вовсе каторга. Его светлые волосы потемнели от пота.
Думая о своей жизни, я постоянно спрашиваю себя…
Ну и о чем он себя спрашивает? О чем-то же он должен спрашивать… Он явно собирался что-то сказать. Что-то вертелось на кончике языка. Но что?.. За мыслями обо всей этой истории, за мыслями о себе, об отце, о матери, обо всех женщинах мира, о своей никчемной жизни, о своей убогой кончине – что таилось за всеми этими мыслями? Наверняка глубинная, скрытая суть… Нечто такое, что объясняло бы все в двух словах; истина, которую всему миру не мешало бы узнать. Да-да, почему бы ему не быть носителем такой истины? В конце концов, в Кембридже он числился среди лучших (выпускные экзамены – всего лишь пустая формальность). И если ему суждено умереть в этой конуре, – уж лучше умереть, чем оказаться в тюрьме, – так вот, если ему суждено умереть и вся правда выплывет наружу, пусть хотя бы опубликуют эти диктофонные записи – в них его оправдание, ибо чернь наверняка примется поливать его грязью и топтать ногами, ведь в природе людской – с остервенением накинуться на того, к кому ты не чувствуешь ни малейшей причастности, кто так же далек от тебя, как монстр с другой планеты. Вы только посмотрите, как забавлялись над бедными террористами. А Джакомо, этот любитель группового онанизма – разве не задали бы они ему хорошую взбучку, благо он ее заслужил в полной мере? Моррис перемотал пленку.
Думая о своей жизни, я постоянно спрашиваю себя…
Черт, батарейки садятся. Голос звучал мультяшным басом, с неестественной, потешной протяжностью. (Последняя шуточка судьбы? Оставить его без батареек на смертном одре.) Надо побыстрее закончить. К тому же он выдохся. Бог свидетель, на диссертацию у него нет времени.
…сколько в случившемся рока и сколько моего собственного выбора.
(Психоаналитик наверняка бы спросил: а стал бы я убивать Джакомо, если бы он своей похотью не напомнил мне тебя, папа. Или я убил его исключительно ради собственной выгоды?)
Или же рок и свободный выбор как-то связаны между собой, и просто судьба подсовывала мне только те возможности, для которых я создан ею, может, она просто знала, что именно их я выберу, будучи свободным в своем выборе…
За дверью послышались торопливые шаги, кто-то вставил ключ в скважину. Моррис едва успел бросить диктофон в чемодан и откатиться на другую сторону кровати, как в комнату вошла Массимина, нагруженная двумя хозяйственными сумками, под мышкой зажата пачка газет и журналов.
– Вот подержи-ка это под языком и почитай газеты, а я сбегаю за свежими простынями. Хозяйка – кстати, ее зовут синьора Лигоцци – сказала, что они будут готовы после одиннадцати.
Моррис не успел опомниться, как в рот ему сунули градусник, а в руки – последний номер «Маттины».
УБИЙСТВА В РИМИНИ. НОВЫЕ ФАКТЫ, НОВАЯ ЗАГАДКА
Огромные буквы в правом нижнем углу первой полосы так и лезли в глаза. Моррис невольно зажмурился, словно кто-то хлестнул его по глазам. Как она могла не заметить статью? Его переполняла благодарность за ее заботливость и внимание – вот ведь, поняла, что он любит читать газеты, и поспешила порадовать его свежими выпусками, разве прежде кто-нибудь так заботился о нем?.. – и одновременно не покидало ощущение, что он стремительно погружается в бездну кошмара, летит в черную пропасть, где духота отдает кровью и адским жаром. Если он не в состоянии следить за ней, то единственный логичный выход… К горлу подкатила тошнота, в глазах потемнело.
