Уложив наконец Тарквина на место упокоения, Лайам постоял над могилой, глядя на алый сверток. Он казался маленьким и жалким, словно игрушка, потерянная или брошенная беспечным ребенком. До Лайама долетел запах соли и гниющих водорослей, пронзительный и холодный.

Лайам так долго прожил среди чужаков, с их странными верованиями и ритуалами, что никак не мог сообразить, какому божеству сейчас следует молиться и следует ли. Так и не придя ни к какому выводу, он махнул на все рукой и просто постоял молча, прислушиваясь к плеску волн и рокоту дальнего шторма.

– Наверное, я могу только… – сказал он в конце концов, да так и оставил фразу.

На то, чтобы засыпать могилу песком, много времени не ушло.

Он заглянул в дом лишь затем, чтобы попрощаться с уродцем.

«Тебе незачем возвращаться сегодня в город», – просигналил дракончик, когда Лайам вошел в кабинет.

– Я не могу оставаться здесь, – пробормотал Лайам.

«Так было бы проще».

– Все концы дела, которое ты мне поручил, находятся в Саузварке. Будет проще, если я поеду туда.

«Это так. Но здесь тебе было бы гораздо удобней».

Что‑то подсказывало Лайаму, что это действительно так.

– Это не мой дом, – сказал Лайам. – Я вернусь завтра утром.

С этими словами он повернулся и вышел, дракончик молчал.

* * *

Было холодно – приближалась зима – и Лайам старательно кутался в плащ. Вскоре после того, как он въехал в город, ему преградила путь храмовая процессия. Лайам остановил коня, терпеливо ожидая, пока верующие пройдут. Впереди процессии выступали жрецы – бритые наголо, в белоснежных одеждах; они несли восковые таблички и громко пели. За ними, склонив головы, толпой тянулись миряне; следом за ними обособленно двигалась торжественная группка чисто одетых детей. Лайам заметил, что шумливые обычно уличные торговки помалкивали, пока процессия двигалась мимо, и что однорукий побирушка‑калека проворно укрылся в водосточной канаве; он выбрался из укрытия лишь после того, как верующие скрылись из виду. Лайам бросил нищему монету и пришпорил коня.

Вернув Даймонда в конюшню, Лайам приостановился возле палатки, где торговали горячей едой. Он купил пяток горячих колбасок и ломоть теплого хлеба. Ему вспомнилась было магическая печь на кухне Тарквина, но Лайам тут же прогнал эту мысль. Понадеявшись, что колбаски удастся донести до дома горячими, он заспешил к своему жилью.

Колбаски действительно остыть не успели, а хлеб пропитался жиром. Лайам счел эту снедь восхитительно вкусной и поспешно убрал со стола бумаги и книги. Покончив с едой, он не удержался и облизал пальцы.

Из его окна было видно, как Саузварк готовится к ночи. Пышные огни факелов и фонарей вспыхивали возле храмов и городских гостиниц. Кроме того, по городу сновали туда‑сюда оранжевые язычки пламени: это стражники отправились на ежевечерний обход улиц, проверяя, заперты ли двери в домах, и разгоняя попрошаек.

Устало вздохнув, Лайам вымыл руки холодной водой, оставшейся с утра, потом заточил перо и приготовил чернила. Затем, положив перед собой несколько чистых листов бумаги, он принялся записывать то, что ему сообщил Фануил.

За неделю, предшествовавшую смерти Тарквина, у старика побывали четыре человека. Немалое, в общем‑то, количество для затворника, но если вспомнить, что покойный был не просто затворником, а еще и могущественным чародеем, то ничего странного усмотреть в этом было нельзя. Итак, вот эта четверка: аптекарь, с которым Тарквин был хорошо знаком, красивый юноша (возможно – менестрель), высокопоставленный торговец с телохранителем и некая дама в плаще. Лайам старательно зафиксировал на бумаге все, что только смог припомнить о них фамильяр. Ясно было одно: у любого из этих людей могла иметься причина – возможно, совершенно невинная – искать помощи чародея.

«Если просишь мага помочь тебе раздобыть серебро, приготовься платить ему золотом», – сказала как‑то Лайаму госпожа Доркас, стремясь остеречь своего постояльца от визитов к «ужасному колдуну».

Интересно, кто сложил эту поговорку? Уж не тот ли самый человек, что вонзил кинжал в грудь старика?

Лайам яростно тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями, и сосредоточил внимание на составленном списке. В конце концов он решил, что начнет с аптекаря. Фануил припомнил, что хозяин с ним поругался, да так, что гость вылетел пулей из дома и предпочел удалиться, бормоча себе под нос что‑то вроде угроз.

Да, именно этот вариант следовало первым делом проверить, и не только из‑за ссоры, которая могла оказаться пустячной, но еще и потому, что аптекарь был единственной личностью в списке, чье имя Фануил твердо знал.

«Завтра, – подумал Лайам. – Завтра я схожу повидаться с этим Томом Виеску. Только что я ему скажу? Прошу прощения, господин аптекарь, не вы ли случайно убили господина Танаквиля? Или, может быть, лучше зайти с другого конца? Господин аптекарь, у вас, случайно, в последнее время не пропадал какой‑нибудь ножик?»

Лайам недовольно скривился. Фануил не имел свободного доступа к мыслям Тарквина, но зато основательно покопался в его голове. Лайаму действительно довелось распутать пару головоломок преступного плана, но тогда он располагал соответствующими полномочиями. Он имел право допрашивать и подозреваемых (и тех, кто кажется таковыми), и свидетелей (и тех, кто себя за таковых выдает). Короче, он мог допрашивать всех, кто ему был нужен, ибо за его плечами стоял вооруженный отряд.

Лайам выругался и внезапно вспомнил о ноже, торчащем из груди мертвеца. Он так и не успел рассмотреть его повнимательнее, а к моменту похорон ножа уже не было. Должно быть, его забрал Кессиас, хотя своими глазами Лайам этого не видел. Ох, этот эдил, видно, главное его назначение – совать порядочным людям палки в колеса!

«Мне нужно осмотреть этот нож. Но как теперь это сделать? Извините, досточтимый эдил, нельзя ли взглянуть на нож, который вы вытащили из трупа Тарквина? Понимаете, я недавно потерял свой перочинный ножик, и мне пришло в голову, что убийца мог его подобрать…»

Может, просто сказать дракончику, что он, Лайам, от природы туп и что это дело ему не под силу? Но Лайаму вспомнился немигающий взгляд фамильяра. Нет, Фануил ни за что не позволит расторгнуть сделку.

Стук в дверь прервал его размышления. Лайам неспешно подошел к двери. На пороге стояла хозяйка жилья.

– Вы уже дома, мастер Лайам? Я не знала, что вы вернулись, а то зашла бы пораньше. Вам письмо от дамы, мастер Лайам, – добавила она многозначительно и с понимающей усмешкой протянула пахнущий тонкими духами конверт. Лайам довольно резким движением выхватил конверт из рук госпожи Доркас и недовольно поджал губы – ему не понравился намек.

– Спасибо! – буркнул он и собрался захлопнуть дверь, но передумал.

– Госпожа Доркас… – начал он, ему пришло в голову, что хозяйка может ему рассказать что‑нибудь о Томе Виеску.

– Да? – с явной готовностью отозвалась хозяйка, и Лайаму тут же расхотелось расспрашивать ее о чем бы то ни было. Госпожа Доркас была, несомненно, порядочной женщиной, но имела слишком уж длинный язык.

– Нет, ничего. Спасибо.

Лайам вежливо улыбнулся и закрыл дверь, невзирая на недовольство почтенной матроны.

Он с интересом осмотрел причудливую восковую печать. Письмо было от леди Неквер. Та сообщала, что извиняет Лайама и приглашает его в гости на завтра. Письмо было составлено безупречно, и все же казалось, что в нем звучат нотки мольбы, словно леди Неквер отчаянно нуждалась в этом визите. Она даже указала точное время и приписала, что весьма огорчится, если их встрече вновь помешают дела. Эта приписка могла быть, конечно, ничего не значащим актом вежливости, но Лайаму так не казалось. Ну, не то чтобы леди Неквер и вправду могла огорчиться, но все же…

– Возможно, она влюбилась в тебя, плутишка, – сказал он себе вслух. – Лайам Ренфорд, похититель сердец!

Он рассмеялся своим словам, но почему‑то почувствовал себя на седьмом небе.