Он повернулся к воинам, что ждали на площадке у колодца, взмахнул клинком и призывно свистнул. Резервные тарколы двинулись в разные стороны, огибая бараки с обеих сторон; каждая – плотной группой, пять бойцов по фронту, десять – в глубину. Строй их щетинился длинными пиками, и отряды напоминали сейчас двух ежей, готовых схватиться с посягнувшей на их логово гадюкой, что свивалась кольцами на валу Фираты.

– Стоять здесь! – крикнул Дженнак солдатам, оборонявшим юго-западную башню. – Берите арбалеты и стреляйте! Жир, смолу и огонь – вниз! – Он ткнул мечом в сторону перекрытого досками рва и спрыгнул с помоста. – Идем, Грхаб!

Громыхая доспехами, они побежали вдоль вала, по утрамбованной земле, покрытой редкой травой. С каждым ударом сердца Дженнак чувствовал, как где-то глубоко внутри, стиснутый клеткой ребер, начинает поднимать голову разъяренный ягуар; вот пасть его раскрылась, лязгнули клыки, и жаркий выдох зверя словно выплеснулся наружу оглушительным воплем.

– Ай-ят! Ай-ят!

Он никогда не думал, что способен издавать такие звуки! Он никогда не знал, что может так ненавидеть! Гораздо сильнее, чем Эйчида, когда тот пустил ему кровь…

Подумав о тайонельском сахеме, он вспомнил и кое-что еще. Пусть голова будет холодной, учил Грхаб; пусть гнев перельется в мышцы, пусть пылает на кончиках твоих клинков, но голова должна быть холодной, а глаз – острым, как у сокола, прянувшего на добычу… Пытаясь обуздать бушевавшего под сердцем ягуара, Дженнак закусил губы. Внезапно море серых перьев, колыхавшихся на макушках тасситов подобно завесе Великой Пустоты, расступилось перед ним; на безумно краткий миг он увидел частокол Фираты и скорчившиеся под ним тела в кожаных куртках, втоптанные в кровавую грязь лестницы, и копья с бычьими хвостами, разрубленные топорища, изломанные щиты… Виденье мелькнуло и исчезло; серые перья опять маячили перед ним подобно некошеному лугу. Еще раз испустив боевой клич, Дженнак, словно ожившая статуя из кости и железа, врезался в толпу тасситов.

Он не помнил, долго ли длилась эта схватка на склоне фиратского вала, не знал, скольких степняков сразили его клинки; он не слышал их стонов, не чувствовал боли, когда нож или лезвие топора царапали кожу у локтя или на запястье; он не видел, как валятся враги под ударами Грхаба. Он бил – бешено, с яростным ликованием – но голова оставалась ясной и холодной; лица и фигуры нескончаемой чередой проплывали перед ним, вздымались топоры, потом исчезали, падали на землю, остывая в холодеющих руках. Казалось, сам Хардар вселился в него – древний бог войны, хвостатый, рогатый и клыкастый соперник Шестерых, учивших лишь благородству и милосердию. Но тут, на валах Фираты, не существовало ни милосердия, ни благородства – лишь серые травы смерти, что никли под клинками Дженнака.

Он очнулся, лишь ощутив на своих плечах могучие руки Грхаба. Наставник тряс его, что-то кричал, но прошло время нескольких вздохов, пока Дженнак начал различать слова; они казались разрывами громовых шаров, стучавшихся в виски.

– Ну, балам, хватит! Хватит! – повторял Грхаб, словно клещами стискивая его плечи. – Хватит! Клянусь секирой Коатля, тут больше некого убивать!

– А этих?.. – Меч Дженнака протянулся к воинам в серых перьях, что сгрудились внизу, у стены барака. Копейщики резервных таркол, пустив в ход дротики и двузубые пики, поражали их издалека, стараясь не попадать под удары тасситских топоров.

– Этим недолго осталось жить. – Грхаб стянул шлем и почесал в затылке. – Так что побереги силы, балам… Придет другой день, и все начнется сначала.

– Твое слово – слово истины, сеннамит. – Подошедший Аскара воткнул клинок в землю. Из длинного пореза на его щеке сочилась кровь, но санрат не обращал внимания на рану. – Придет другой день, и третий, и четвертый, а дерьмодавы будут все так же щелкать зубами у наших стен. Слишком уж их много… – Аскара задумчиво глядел, как копьеносцы внизу приканчивают последних прорвавшихся в крепость тасситов. – Да, слишком их много, а нас слишком мало. Мало людей, мало воды, мало пива, мало пищи, и совсем нет горючего масла…

Дженнак окончательно пришел в себя и, бросив взгляд на бурые волны степного воинства, что медленно откатывались от стен Фираты, поворотился к ее валам и частоколам.

– Мало людей, мало воды… – протянул он. – А чего у нас много, Аскара? Чего в избытке?

Санрат наконец заметил, что по щеке его струится теплый ручеек. Плюнув в ладонь, он небрежно размазал кровь и произнес:

– Вот стрел у нас хватит, светлый господин. Кончатся свои, так вонючки подбросят… Хвала Одиссу, этого добра у них полные возы! Значит, мы можем сидеть за валами и стрелять. В точности как велел твой брат, доблестный наком Джиллор.

Дженнак коснулся своей закованной в панцирь груди, дунул на пальцы.

– Во имя Шестерых, Аскара! Ты – настоящий воин! Ты не боишься ни врагов, ни ран, ни смерти, и ты любишь войну. Ведь так?

– Да, светлорожденный. Но что же здесь удивительного? Я сесинаба, из рода старого Кайатты… а в Книге Повседневного недаром сказано: коль шесть поколений твоих предков ловили птиц, ты и во сне услышишь шелест крыльев.

Санрат усмехнулся и начал спускаться с вала.

– Если сражаться бесполезно, торгуйся; если торговля не задалась, отступи; если не можешь отступить, собирай черные перья – так, кажется, говорят кейтабцы? – Квамма сперва оглядел бесконечный тасситский лагерь, потом – заваленный мешками ров, обломки обгоревших лестниц, разбросанные тела с перьями кречета в волосах. – Что ж, перьев тут у нас хватает, хоть не черных, так серых, – мрачно заключил он.

Облизнув пересохшие губы, Дженнак кивнул. С того внезапного штурма, который стоил Фирате четверти ее гарнизона, прошло шесть дней, и были они нелегкими. Как и предсказывал Аскара, колодец не мог обеспечить водой даже уменьшившихся числом защитников, а речка, струившаяся чуть ли не в половине полета стрелы, казалась совершенно недоступной. После заката степняки копошились на ее берегах и у горы, по другую сторону укрепления, пытаясь осторожно прорубить тропу сквозь заросли тоаче; их приходилось отгонять стрелами, и хотя каждую ночь на ядовитых шипах оставалось полсотни трупов, воды в Фирате это не прибавляло. Особенно страдали раненые, которым выдавали шестую часть мерной тыквы в день; здоровым доставалось вдвое меньше.

Тасситы больше не атаковали. Вероятно, им требовалось время, чтобы привести в порядок лестницы, починить щиты и прочее снаряжение, без коего за Фирату пришлось бы рассчитаться слишком дорогой ценой. Два-три раза в день орды всадников, то отанчей, то хиртов, себров или кодаутов, кружили под стенами, пускали огненные стрелы. Возможность пожара становилась все более реальной – колодец обмелел, и драгоценной воды не хватало, чтобы смачивать прикрывавшие изгородь кожи. Правда, была моча и дерн, которым обложили нижние концы бревен.

Время от времени Дженнак видел вражеского вождя в высоком уборе из перьев, разъезжавшего на пепельно-сером скакуне. К его удивлению, перья были белыми и принадлежали редкостной породе соколов, той же самой, что считалась символом одиссарских владык. Убор, однако, отличался от его собственного и того, который носил отец. В их знаках власти перья были собраны в высокий и плотный султан, крепившийся к серебряному обручу с чеканным солнечным диском или лунным полумесяцем; у тассита же была расшитая кожаная повязка, охватывавшая виски и затылок. Густо натыканные в нее перья походили на огромный хохолок белоснежного попугая из дебрей Р’Рарды.

Как-то раз тасситский полководец, окруженный щитами телохранителей, подъехал ближе, и Дженнак разглядел его обожженное степным солнцем лицо с прямым носом и пухловатыми губами. Цвет глаз различить не удалось, но они будто бы выглядели более светлыми, чем у остальных степняков; впрочем, это уже не имело значения. Какое-то шестое чувство подсказывало Дженнаку, что перед ним человек светлой крови, произошедший от того же божественного корня, что и он сам. Являлись ли они дальними родичами? Безусловно! Никто из жрецов, даже Познавшие Тайну, не ведал о родственных связях меж шестью богами; они могли быть братьями или чужими друг другу, но Вещие Камни о том умалчивали. Однако за полторы тысячи лет кровь Великих Уделов изрядно перемешалась, и Дженнак не сомневался, что теперь его предком можно считать не одного лишь хитроумного бога удачи. Пожалуй, Унгир-Брен, порывшись в древних архивах Храма Записей, сумел бы выяснить, скольких девушек из рода Мейтассы привезли в Серанну, чтобы уложить в постели одиссарских владык… Верным являлось и обратное; а значит, этот светло-рожденный тассит приходился Дженнаку родичем – может быть, в пятом или десятом колене.