– Не стал, – мрачно ухмыльнулся Квамма. – Ну и что? Толкуй хоть до месяца Ветров, это дела не изменит! Всякому ясно, что мы по самые брови сидим в бычьей заднице!

– Вот тут ты не прав, Квамма, – заметил Дженнак. – Нам не надо толковать до месяца Ветров, ибо брат мой Джиллор доберется до Фираты гораздо раньше. – Он заметил одобрительную улыбку, скользнувшую по лицу Грхаба, и приободрился. – Попробуем выиграть время и вступим в переговоры за день до новой атаки. Вы, Квамма и Аскара, вы оба опытные воины. Так скажите, когда ее ждать?

Санраты переглянулись, потом в сотый раз оглядели тасситский стан, широким полумесяцем раскинувшийся в степи. Оттуда доносился надсадный рев быков, грохот и стук; десятки повозок, уминая огромными колесами трапы, подвозили неошкуренные древесные стволы с ближайши холмов. Можно было поставить птичье перо против серебряного чейни, что у пожирателей грязи скоро будет по две лестницы на каждого защитника Фираты.

– Пожалуй, завтра они еще будут рубить деревья, а не наши головы… и в День Орла тоже… – Квамма покосился на Аскару. – Как ты считаешь, шелудивый койот?

– Ты прав, толстый керравао. Ударят в День Сокола или в День Попугая… Куда им спешить? Про войско накома Джиллора они не знают, зато догадываются, что у нас мало воды. Один жалкий колодец на пять сотен здоровых и полсотни раненых! Ясно, лучше подождать, пока мы не ослабеем от жажды, пока не будут готовы лестницы, и помосты, пока боги не отступятся от нас.

– Чтоб Сеннам завел тебя во тьму! – Квамма с возмущением сплюнул. – Разве боги могут от нас отступиться?Они всегда на стороне правых! В Книге Повседневного сказано: тот, кто обороняет свой очаг, подобен благородному соколу, нападающий же…

Дженнак оставил их препираться у частокола и спуститься вниз. Ему внезапно захотелось взглянуть на Вианну, убедиться, что с ней все в порядке, что она по-прежнему хлопочет в хогане раненых. Темные подозрения Грхаба были здесь ни при чем; он не верил, что кто-то из воинов может причинить вред женщине наследника. Он просто хотел ее видеть.

И мысли о ней были куда приятнее дум о предстоящей встрече с потомком Мейтассы.

Дженнак натянул сапоги, потом облачился в тунику; простеганная полотняная ткань обтягивала грудь, словно рыбья кожа. Вианна, приподнявшись на локте, следила за ним тревожными глазами.

Он приладил набедренные щитки и застегнул ремни. Нижний край изогнутых овальных пластин, сделанных из панцирей молодых черепах, прикрывал колени, верхний почти доходил до ягодиц; вдоль каждой тянулось два прочных стальных гребня, защищавших от рубящего удара клинком или топором. Ноги Дженнака напоминали теперь забранные в кость, кожу и металл колонны; казалось невероятным, что под этой скорлупой скрывается мягкая и уязвимая плоть.

Воинский доспех меняет человека, думал молодой наком, застегивая пояс. Нагим он беззащитен как червь, но в доспехе, с шипастыми браслетами на запястьях, с клинком и копьем становится опасным, как ягуар. Обнаженный, жаждет любви; покрытый железом и костью, несет гибель. Две стороны одного целого, нерасторжимые, точно лезвие и рукоять меча. Защелкнув боевые браслеты, он взялся за панцирь. На его отшлифованной поверхности чистым серебряным цветом сияли стальные накладки, у левого плеча был искусно гравирован маленький сокол с полуоткрытым клювом, посередине доспех усиливал круглый щиток с острием. Привычной тяжестью панцирь лег на спину и грудь, полотняная туника под ним зашелестела. Дженнак кивнул Вианне:

– Помоги, чакчан.

Она торопливо вскочила, принялась затягивать шнуровку; тонкие пальцы девушки скользили по гладкой холодной кости. Тут, в Фирате, ее возлюбленный носил не ласкающие кожу шелковые шилаки, а воинскую сбрую; облачение же в боевой наряд ничем не напоминало прежние милые игры, которые они затевали по утрам в своем хогане.

Дженнак поднял наплечник, топорщившийся шипами, словно выпуклая спина краба. Края его выдавались над плечами, делая их еще мощней и шире, высокий ворот прикрывал шею и затылок, вниз свисали ремни, похожие на бурые ленты водорослей, – их полагалось закрепить в кольцах, приклепанных к панцирю. Когда Вианна справилась с этим, он перебросил крест-накрест перевязи с мечами и взял в руки шлем, увенчанный головкой сокола.

– Сейчас я его не надену, – Дженнак сунул шлем под мышку, прижав локтем. – Достань белые перья. Тасситач должно быть ясно, кто желает говорить с их вождем.

Когда Вианна, привстав на цыпочки, водрузила ему на голову убор из соколиных перьев, Дженнак почувствовал слабый запах меда и цветов – тот же самый, что окутывал его ночами, едва они опускались на ложе. Здесь, в осажденной крепости, где воды хватало лишь на то, чтобы смочить горло, от тела его возлюбленной все еще струились ароматы благословенной Серанны. Это казалось чудом, но это было так; женская тайна, которую не постичь мужчинам, предпочитающим лить воду в жадные глотки, а не на кожу.

Да, пахло от нее по-прежнему приятно, но лицо осунулось, а под глазами залегли темные полукружья теней. Дженнак, погладив девушку по щеке, вздохнул.

– Не надо было брать тебя сюда, Виа…

Она отмахнулась, легким движением руки взбила пышный султан перьев.

– Ах, мой повелитель, ты снова говоришь пустые слова, а они бесполезны, как молитвы, в которой просят богов о милости. Разве я не счастлива? Я тут, рядом с тобой, дни мои полны, и этого никто не изменит… ни боги, ни люди, ни… – Она внезапно смолкла и подтолкнула его к выходу. – Ну, иди, мой зеленоглазый! Грхаб ждет тебя.

«Что ж, верно, – думал Дженнак, шагая вслед за своим телохранителем к валу. – Все верно! Ты здесь, со мной, и этого никто не изменит – ни боги, ни люди, ни арсоланка, с которой мне придется когда-нибудь разделить ложе. Ибо прошлое неподвластно даже Мейтассе!»

Он поднялся к частоколу, где уже поджидали санраты, и махнул рукой. На вышке грохнул барабан; сообщение передавалось закрытым кодом, что применялся обычно для связи между Великими Очагами. И в Фирате, и во всем тасситском лагере понять его могли лишь два человека – тот кто начертал на клочке бумаги условные значки, и тот, кто внимал сейчас их воплощению в звуки. Они складывались в гулкую рокочущую мелодию и служили таким же ясным и неопровержимым свидетельством происхождения Дженнака, как его зеленые глаза. Равный желал говорить с равным.

Ему пришлось ждать не более трети кольца. От шеренги тасситских палаток отделилось темное облачко, поплыло над выгоревшими травами, распалось на маленькие фигурки всадников; приблизившись на сотню шагов, они замерли – словно стая птиц на бурых валунах. Потом один из степных воинов поднял древко с бычьими хвостами и помахал им в воздухе.

– Лестницу! – велел Дженнак.

В молчании они спустились вниз, перебрались через ров и встали, поджидая небольшую группу спешившихся тасситов. Их также было четверо: вождь в уборе из белых перьев и длинном, расшитом серебряной нитью плаще, еще два воина в украшенных бисером накидках – возможно, сахемы отанчей или кодаутов, и охранник, широкоплечий массивный мужчина с секирой в руках. Когда до одиссар-цев осталось тридцать локтей, сахемы и страж замедлили шаги, потом сели на землю, скрестив ноги; вождь выступил вперед. Плащ его распахнулся, и Дженнак увидел два кривых клинка атлийской работы, висевших у пояса. Зрачки предводителя тасситов напоминали льды горных вершин – такие же холодные, прозрачно-зеленоватые, слегка поблескивающие на солнце. Резкие складки у рта, твердый подбородок и сурово сведенные брови говорили о том, что привычка повелевать родилась на свет раньше этого человека.

Потомки Одисса и Мейтассы глядели друг на друга, стиснув пальцы на рукоятях клинков; степной ветер трепал белые перья над их головами, сверкали пластины доспехов, искрилось серебром оплечье плаща, мечи казались продолжениями рук. Наконец тассит принял позу внимания, предписанную киншу, и, почти не разжимая губ, бросил: