Каждый раз возникало то или иное препятствие. То мне заявляют, что господин загружен делами и никого не принимает. То сообщают, что он в отъезде, — нашел же время! Наконец я узнал, что пропуск на аудиенцию можно получить в архиве. Я отправился туда. Виновато осознавая себя нарушителем спокойствия, я прошел через украшенные гербами ворота. Привратник спал. Я решил, что сориентируюсь без его помощи, и проследовал в просторную приемную. Там сидело десять-двенадцать чиновников.

Добрых четверть часа меня вовсе не замечали, словно я был невидимкой. Наконец один из них недовольно спросил меня, зачем я пожаловал, но не стал ждать ответа и продолжил прерванный разговор со своим соседом. Другой, более благосклонно настроенный, повернулся ко мне и осведомился о цели моего прихода. Его желтое, помятое лицо прорезали суровые морщины, он сделал пару затяжек из своей длинной трубки, показал ею же на соседнюю комнату и сказал: «Там внутри!»

На двери значилось: «Не стучать!», а «там внутри» спал человек. Да-да, кроме шуток, мне пришлось кашлянуть три раза, прежде чем на его лице, застывшем в выражении глубокой задумчивости, появились какие-то признаки жизни. Затем он скользнул по мне величаво-презрительным взглядом и скрипучим голосом произнес: «Что вам угодно? Где ваша повестка? Какие документы у вас при себе?»

В отличие от своих немногословных соседей за дверью он буквально забросал меня справками: «Чтобы получить разрешение на аудиенцию, вам нужно предъявить, кроме ваших свидетельств о рождении, крещении и образовании, еще и школьный аттестат вашего отца и свидетельство о прививках матери. Слева по коридору, в комнате № 16, вы должны представить сведения о вашем имущественном положении, образовании и имеющихся наградах. Характеристика на вашего тестя желательна, но не обязательна».

Затем он снисходительно кивнул, снова склонился над столом и принялся писать — как мне удалось разглядеть, сухим пером. Я стоял в полной растерянности. Счастье, что меня еще не заставляют показать все погашенные счета. Робея, я пробормотал: «Боюсь, что я не смогу представить все эти документы. Единственное, что у меня есть, это заграничный паспорт. Я прибыл сюда по личному приглашению Патеры, моя фамилия такая-то».

Произнося последнюю фразу, я даже не подозревал о той реакции, которую она вызовет. Грозный чиновник буквально подпрыгнул на месте.

— О, мы давно вас ждем! Я сейчас же проведу вас к его превосходительству!

Теперь он был сама обходительность. Два человека в одном — возможно ли такое? Мне этого было не понять!

Началось бесконечное странствие по безлюдным коридорам, канцеляриям, где при нашем появлении испуганно вздрагивали, по пустынным залам и кабинетам, заваленным до потолка папками и подшивками. Наконец мы очутились в огромной приемной, где сидели самые разношерстные посетители. Моего провожатого и меня сразу впустили в своего рода святая святых. Его превосходительство сидели в полном одиночестве и ждали. Несчастный чиновник, несмотря на свои подобострастные поклоны, был немилосердно отчитан и выдворен за дверь.

Его превосходительство был весьма знатным господином. Это было видно уже по той обстановке, что его окружала. И не только по ней, но и по его внешности. Его одежда, к примеру, была обильно расшита золотом, на груди красовалась целая коллекция всевозможных орденских ленточек. В дополнение к ним ее пересекала широкая красная лента. Были ли на его мундире еще какие-либо атрибуты власти, я не могу сказать наверное. Вероятно, были. Но я их не разглядел.

Мы остались одни. В отличие от других чиновников в здании архива, он был весьма приветлив. Меня даже поразила его любезность. Выслушав меня до конца, он поспешил меня заверить: «Ну, разумеется, почтеннейший! Вам будет немедленно выслано приглашение». Затем он поднялся и заговорил официальным тоном, словно обращаясь к аудитории: «Господа! Господа! В интересах общественного благоденствия и нашего престижа правительство признает за вами полную ответственность. Я обязуюсь представлять все ваши ходатайства перед высочайшей инстанцией. В вопросах благотворительности вы всегда найдете у меня должное внимание. Наша ближайшая цель — усовершенствование театрального дела. Я надеюсь на вашу деятельную поддержку. Опыт, накопленный нами в связи с легализацией некоторых заведений во Французском квартале, обязывает нас… господа… я убежден, что вы оцените мою искренность, если… если… если…»

Оратор потерял свое красноречие и теперь смотрел на меня выпученными от изумления глазами. Чтобы избавить его от ощущения неловкости, я поспешил откланяться, не скупясь на изъявления благодарности. В душе я не унес особого почтения к архиву и с тех пор не нарушал покой этого учреждения.

То, что мне довелось в нем испытать, было, конечно, уделом одних новичков. На этом пути невозможно было достичь ничего положительного. Самые настоятельные прошения отсылались обратно под предлогом чисто формальных ошибок. Единственное, чего здесь можно было добиться со стопроцентной гарантией, это срыва всех планов. Да, мне действительно прислали пропуск на аудиенцию, но лишь затем, чтобы спустя некоторое время сообщить о его недействительности.

Роль архива в стране грез была сугубо комедийной. Если бы его вдруг не стало, все продолжало бы идти своим чередом. Эти колоссальные скопления документов, скупленных во всех уголках света, не имели никакого отношения к царству грез. Будем называть вещи своими именами: Пропитанная бумажной пылью атмосфера этого заведения служила для выведения особого подвида Homo sapiens, вносившего свою лепту в пестроту целого.

Подлинное правительство находилось совсем в другом месте. После опыта с архивом я на время оставил свои попытки добиться аудиенции, тем более что вскоре мое внимание было приковано к другим вещам.

Дом, в котором мы жили, и по сей день стоит у меня перед глазами так ясно, словно я видел его на прошлой неделе.

В первом этаже располагалась комната парикмахера, а в ней он сам — светловолосый, серьезный, начитанный человек, холостяк в золотом пенсне. Он страстно увлекался философией. Идеи сыпались из него, как из рога изобилия. Знания у него были дико путанные, и он охотно делился ими с другими.

— Я много чего могу вам рассказать! — говаривал он, сверкая глазами.

Бог ведает, что он во мне нашел, но я с самого начала пользовался его доверием. «Кант — это великая ошибка. Ха-ха! Разве можно все сводить к одной „вещи в себе“? Мир — это прежде всего этическая проблема, и меня никто в этом не разубедит. Видите ли, пространство, так сказать, ухаживает за временем: точка их соединения — настоящее — есть смерть, или, если вам угодно, божество, что, как вы понимаете, одно и то же. В центре всего — величайшее чудо воплощения: объект. Который, в свою очередь, есть ни что иное, как внешняя сторона субъекта. Это фундаментальные положения, милостивый государь; в них вся моя теория».

— Да, вы истинный мыслитель, — уважительно заключал я в таких случаях.

В таких вот эмпиреях он витал изо дня в день, и его парикмахерской грозило бы полное запустение, не будь у него Джованни Баттисты. Правда, это была всего лишь обезьянка, но зато какая! Необыкновенно одаренный и настырный зверек! Имея такого помощника, можно было спокойно заниматься этическими проблемами. Джованни овладел этим ремеслом с азов. Его талант проявился в тот день, когда он впервые самостоятельно взбил пену; наш парикмахер, найдя и в нем субъекта, не замедлил извлечь пользу из его ловких рук. Спокойное, быстрое и уверенное владение бритвой прославило Джованни на всю округу. По средам и субботам он даже посещал частную клиентуру. Довольно часто мы видели его трусящим с серьезным и деловым видом по Длинной улице. Будучи честнее и надежнее человека, он составлял подлинную душу этого заведения красоты. Единственное огорчало его хозяина: зверь мало смыслил в философии.

— Вы стоик! — кричал цирюльник ему вслед после очередной продолжительной лекции. При этом он все-таки не терял надежды приохотить животное к более высоким материям.