Тут обезьяна снова появилась у окна в засаленном чепце старухи и сиганула вниз. Корча уморительные гримасы, она проделала обратный путь по водосточному желобу. Пока старуха вопила наверху, призывая полицию, внизу уже ждал парикмахер с палкой в руке. «Стыдитесь!» — крикнул он обезьяне.
Как раз в этот момент коммерции советник Блюменштих выходил с довольной улыбкой на губах из жилища своих девяти подопечных. Он в очередной раз сыграл на свой лад роль благодетеля. Экипаж уже был подан. Обезьяна совершила головокружительное сальто-мортале на голову рысака, и тот рванул с места! Люди в восторге кричали «браво!», пока экипаж со своим гротескным кучером не исчез за поворотом.
Это только одна сценка, а ведь подобные спектакли случались в то время едва ли не каждый день.
Никто не мог понять, откуда взялось такое изобилие фауны. Звери стали подлинными хозяевами города и, похоже, сами чувствовали себя таковыми. Лежа в постели, я постоянно слышал беготню и стук копыт. Верблюды и дикие ослы свободно расхаживали по улицам; дразнить их было опасно.
В отличие от преумножающегося со страшной быстроотой животного мира растительная жизнь угасала на глазах; все было обглодано, растоптано, оголено. Липовые аллеи на шоссе и в районе кладбища превратились в ряды обнаженных стволов. Земля курилась паром, как будто собиралась извергнуть из себя новых тварей. Из неглубоких ям сочился теплый туман с кисловатым запахом. По ночам город окутывал странный, размывающий все очертания сумрак.
Самое страшное состояло в том таинственном процессе, который начался вслед за вторжением животных, нарастал безостановочно и со все возрастающей скоростью и стал причиной окончательной гибели страны грез.
Распад. Им было охвачено абсолютно все. Постройки из самых разнообразных материалов, предметы, собранные за много лет, — все то, что было оплачено золотом повелителя, — все было обречено на уничтожение. Во всех стенах одновременно возникли трещины; дерево гнило, железо ржавело, стекло мутнело, ткани рвались. Ценные произведения искусства неудержимо поддавались внутреннему разрушению — без каких-либо видимых причин.
Болезни неживой материи — гниение и тление проникали даже в самые ухоженные дома; похоже, какая-то неведомая разлагающая субстанция разлилась в воздухе, так как свежие продукты — молоко, мясо, а позже и яйца — в несколько часов прокисали и протухали. Многие здания покрывались паутиной трещин, и жильцам приходилось покидать их в срочном порядке.
В довершение всего нахлынули муравьи! Их можно было найти в любой щели и складке, в одежде, портмоне, постельном белье. Встречались три вида: черные, белые и кроваво-красные. Черные, самые крупные, водились в стенах и на открытом воздухе. Белые, куда более зловредные, превращали в труху деревянные балки. Хуже всех, без сомнения, были красные, ибо для своего обитания они облюбовали человеческие тела. Поначалу чесаться еще считалось неприличным, это делали только наедине с собой. Но как быть, если тебя грызут заживо? Во Французском квартале уже давно чесались все. Мы смеялись над ними, но вскоре занялись тем же. Первой подала пример супруга его превосходительства регирунгспрезидента во время званого вечера.
Удалить помет животных с улиц и пыль из квартир уже не было никакой возможности. Этого добра становилось все больше, сколь бы отчаянно с ним ни боролись. При обработке щеткой и выбивалкой рвалась одежда. Меня удивляло лишь одно: люди грез откуда-то черпали свое неизменно хорошее настроение.
Госпожа Лампенбоген, к примеру, была неисправима.
В ее доме перебывал весь офицерский корпус вплоть до самого юного лейтенанта. Скорее всего, он только выдавил из себя: «Милостивая госпожа!» — но особых ухаживаний она и не требовала. В конце концов она обратилась к низшим слоям населения. Я часто наблюдал на улице ее обычный маневр — высоко задирать юбку. Любопытные останавливались. Собаки бежали ей вослед. А шутить с ними теперь было опасно. Как-то раз большой кобель порвал на ней платье: она в страхе убежала, выронив скомканное письмо. Я подобрал его и на досуге прочел.
«Моя муравьиная царица!
Я по-прежнему опьянен своим счастьем и целую в душе все Твои прелести. В моих сновидениях Ты, как и прежде, — повелительница. Как Ты спала? Как всегда, мало? Но знай, что у меня теперь есть средство, позволяющее, по крайней мере, спокойно лежать. В платяной шкаф, положенный на пол плашмя, насыпается дюймовый слой порошка от насекомых… одеяло… еще порошок… и еще одеяло. (Вошедшие нынче в моду ночные рубашки с пуговицами по всей длине для этого не годятся.) Шкаф закрывается, и, пока я в нем лежу, небольшое отверстие (в форме сердечка?!), затянутое сеткой от комаров, обеспечивает доступ воздуха.
Пожалуйста, не посылай мне больше писем в отель; я ненавижу банду американца, особенно Жака, этого прожженного негодяя. Кроме того, в последнее время там кормят просто отвратительно; отныне я обедаю в старом кафе на Длинной улице. Письма адресуй туда на имя Г. ф. Б., но только не передавай через Н. К. — он ненадежен, а с тех пор как связался с проклятым американцем, стал еще и наглым.
Твой толстяк, наверное, страшно недоволен тем, что от него съехал последний квартиросъемщик? Тем более что парикмахер намерен закрыть свою лавочку, а принцесса платит не слишком щедро. Сегодня я видел Твоего мужа едущим в карете, но он был так занят борьбой с назойливыми паразитами, что не заметил меня.
Итак, сегодня ровно в девять я жду Тебя за розовым кустом, каким бы голым он теперь ни был!
Всегда Твой Гектор.
NB. Я все еще получаю анонимные письма насчет нашей с Тобой связи, — до чего же плохо знает свет мою Мелитту!»
[Вскоре у каждого был пузырек с порошком от насекомых. Если раньше жители города грез были подвержены сонливости, теперь они не спали вовсе. Возбужденные, с лихорадочным румянцем на щеках они бродили по городу долго после полуночи. На улицах было безопаснее, чем в обветшалых домах. В последние дни страсть размножения у животных достигла высшей точки. Во всех темных углах, в воде и в воздухе спаривались всевозможные твари. Из хлевов доносилось ржание, блеяние и хрюканье. Один из быков, разъяренный видом забитых коров, раздавил мясника, размазав его по стене.
Американец сеял ненависть и раздор и всё высмеивал. Веру в Бога сохранили лишь немногие. Великие чары часов были забыты, лишь изредка кто-то заходил в башню, но не задерживался там даже на предписанные полминуты, тут же спеша наружу. Теперь я знал, что конец царства грёз неуклонно приближался. Как-то ночью я услышал на крыше шипение и глухое рычание. С ужасом я наблюдал, как громадный леопард раздирал зайца; я услышал хруст костей, и по спине моей пробежал холод. Моя комнатка потеряла свою уютность, в стене зияли две трещины, из которых по вечерам регулярно высовывались задние части черных тараканов, выглядевшие как фриз. Несколько дней в моей чаше для золы гнездилась пара малиновок. Они были безобидными и вознаграждали меня за терпимость своим пением. К сожалению, радость была недолгой; однажды молниеносно и дерзко вторгнувшийся сокол убил самца.
В один из последних вечеров, когда я, собираясь улечься в кровать, нашел под одеялом двух скорпионов и собирался продолжить][1] охоту на эту и прочую нечисть, выяснилось, что мое оружие — подставка для сапог — совсем рассохлась. Я схватил ножницы — они были съедены ржавчиной. Лишь тогда я обратил внимание на то, что моя бумага заплесневела, а линейки, стол для рисования, колченогий комод — словом, все деревянные предметы — изъедены червями и насквозь прогнили.
А как выглядел я сам? Да ничуть не лучше! Правда, и другие — те, кто раньше был аккуратно и опрятно одет, — теперь ходили по улицам в лохмотьях. Наши одежда и обувь покрылись плесенью. Не помогали ни стирка, ни чистка. Материя расползалась по ниткам и отрывалась кусками. Мы, мужчины, еще сохраняли видимость достоинства, а вот бедные дамы… но тс-с.
