Не часто, примерно раз в три месяца, мы с отцом забирались в машину и пускались в путь – через пригороды, мимо маленьких поселков, ферм и ранчо, пока не достигали места, которое я про себя окрестил Пустырем. Я' видел однажды репортаж Би-би-си об этом, и там его называли, как мне показалось, Руби Калли, но теперь-то я понимаю, что правильно оно звучит как Руб-эль-Хали, «пустое место». Это могло быть, например, море песка, составляющее пятую часть Аравийского полуострова. Хотя для нас таким местом служило все что угодно – Долина смерти, Хильский заповедник или Пиренеи в Испании; однажды это был остров в Сиамском заливе, до которого мы плыли на маленькой лодке.

Непременное условие: место должно быть пустым, без людей. Ведь это единственная возможность тренироваться в безопасности.

– Мы с тобой просто не можем рисковать, Грифф. Придется поступать так, это единственный вариант.

Тогда мы жили в Соединенных Штатах, за пять тысяч миль от Англии, в Сан-Диего, в домике над гаражом на самом севере Бальбоа-парка, но когда папа произносил эти слова, мы находились за сотни миль к востоку от дома. Папа мчался по 98-й трассе, поворачивал на 8-ю, срезая путь, было жарко и ветрено, и вдоль дороги несло песок.

Мне тогда было всего девять лет, я ничего не смыслил, непрерывно задавал вопросы, а если сразу не отвечали, начинал канючить.

– Тогда зачем вообще это делать? Зачем все эти трудности?

Папа искоса взглянул на меня, вздохнул и вновь сосредоточился на дороге, стараясь увернуться от огромных прыгающих шаров перекати-поля размером с «Фольксваген».

– Все дело в том… Ты можешь этого не делать? Можешь убежать от себя? Видишь ли, по мне – это все равно, что проводить жизнь в инвалидном кресле, когда вообще-то можешь ходить. И делать вид, что тебе просто лень, будто это слишком сложно – когда всего-то нужно встать с кресла и, сделав пару шагов, взять необходимое, – то, что лежит на верхней полке. – Он слегка прибавил скорость, когда мы выехали на каменистый участок дороги, где пыль вздымалась не так сильно. – И черт подери, это дар! Чего ради ты не должен его использовать? Только лишь потому, что они… – Он сжал губы и снова уставился на дорогу.

В тот раз я не стал больше приставать к нему. Было несколько тем, которые мои родители не обсуждали. Например, о том, что случилось тогда в Оксфорде, когда я, пятилетний, прыгнул в первый раз со ступенек памятника Святым мученикам, перед толпой туристов. Ну, не прямо тогда, а сразу после, что и заставило нас уехать из Великобритании и потом непрерывно переезжать с места на место.

Отец внимательно следил за спидометром, сверяясь с картой. Он прежде здесь не бывал: наши Пустыри всегда были разные. Судя по спутанному клубку из перекати-поле, прицепившемуся к ограде пастбища, он понял, что пропустил поворот и сбавил скорость. Мы были одни на шоссе, отец сдал назад и повернул, переключая «Ренджровер» на полный привод, как только тот оказался среди зыбучего песка по ту сторону дороги.

– Расскажи мне правила, – строго сказал он.

– Пап, ну ладно тебе!

Я знал правила. Я выучил их в шестилетнем возрасте.

– Что, тогда обратно домой? Два часа будем еще пилить, но я-то выдержу.

Я поднял руку:

– Ладно, ладно! – и стал загибать пальцы. – Никогда не прыгать там, где кто-то может это увидеть. Никогда не прыгать рядом с домом. Никогда не прыгать в одно и то же место, или из него, дважды. И никогда, никогда, никогда не прыгать, если я не должен – или если ты или мама не велите мне это делать.

– А что значит, «ты должен»?

– Если меня собираются покалечить или захватить, если я могу пострадать или быть схваченным.

– Пострадать от кого?

– От кого угодно.

«Они». Вот все, что я знал. Неизвестные из Оксфорда.

– А что будет, если ты нарушишь правила?

– Нужно будет переехать. Снова.

– Да. Снова.

Мы ехали еще минут сорок пять, хотя машина шла на небольшой скорости. Достаточно. Проедем дальше – и окажемся слишком близко к границе. Не хотелось мозолить глаза службе иммиграции. Папа свернул в высохшее русло реки, и мы продолжали двигаться вперед, пока можно было различить дорогу, но вот по обеим сторонам возникли громады скал.

Нам понадобилось минут десять, чтобы взобраться на верхушку самой высокой скалы, где мы наконец смогли оглядеться. Папа взялся за бинокль и смотрел в него целую вечность. Наконец он сказал:

– Нормально. Только скалы, да?

Я приплясывал на месте.

– Ну, сейчас уже можно?

– Сейчас – да, – ответил он.

Я только посмотрел вниз, на машину, маленькую, практически игрушечную, у подножия скалы, – а через мгновение уже стоял рядом с ней, и песок обвевал меня, когда я возился с дверцей багажника.

Пока папа спускался, я успел переодеться в комбинезон и надеть очки, повесить на шею защитную маску. Когда он появился, с трудом пробираясь по песку и камням, я вынимал пейнтбольное ружье и контейнер с патронами и углекислотными картриджами.

Он сделал пару глотков из бутылки с водой, затем предложил ее мне. Пока я пил, он надел очки и зарядил ружье.

– Не жди, пока я выстрелю. Шарик летит, очень быстро – может, двести футов в секунду, – но ты все равно вполне можешь прыгнуть прежде, чем он долетит до тебя, если находишься достаточно далеко. Пули летят со скоростью тысяча футов в секунду. Будешь ждать выстрела – и ты убит. Никому никогда не позволяй даже направлять на тебя оружие!

Я только начал надевать маску, когда он выстрелил, в упор, прямо мне в бедро.

– Вот хреновина! – крикнул я-, хватаясь за ногу.

Краска была красной, и я был весь заляпан ею.

– Что ты сказал? – Папа старался выглядеть сердитым, но видно было, что это его позабавило. Я мог бы поклясться – он еле сдерживал смех.

Я моргнул, глядя на красную краску на руке. Нога болела. Болела сильно, но эти слова мне запрещено было произносить. Я только открыл рот для ответа, но папа меня опередил, снова подняв ружье ео словами:

– Ладно уж. Плох не тот конь, что стютыкаетея, а тот, что спотыкается дважды…

Брызги краски разлетелись по гравию, но я уже отскочил на двадцать футов в сторону. Папа резко повернулся и выстрелил, но меня не задело – не потому, что я вовремя отскочил, а просто он промахнулся. Я почувствовал ветерок от пронесшегося рядом с моей головой снаряда, но в следующее мгновение уже был далеко за автомобилем, и второй выстрел, просвистел в пустоте, прежде чем взорваться в кустарнике.

– Ладно! – крикнул он. – Играем в прятки, без правил!

Я развернулся и принялся громко считать. Сначала был слышен хруст его шагов по гравию, а потом – ничего. В ту секунду, мак досчитал до тридцати, я прыгнул в сторону, на тридцать футов, ожидая услышать хлопок пейнтбольного ружья, но отца поблизости не было.

В русле просматривалось несколько песчаных участков, и на одном из них можно было различить вереницу широко разнесенных свежих следов, ведущих вдаль. Я прыгнул туда, не касаясь гравия, и пошел прямо по ним.

Мне было нужно найти его и не оказаться подстреленным. Но прыгать я мог сколько душе угодно. Внутри излучины расстояние между шагами на песке сократилось, но они тянулись еще футов пятьдесят и наконец прерывались посредине русла. Прерывались.

Папы там не было, и поблизости не было ничего такого, на что он мог бы встать. На долю секунды я задумался, а может… может, папа…

Шарик с краской попал мне в зад. Он не причинил такой боли, как предыдущий, однако ранил мою гордость. Я закрутился в прыжке и отлетел в сторону, на десять футов, поскальзываясь – за мной, должно быть, обвалилось фунтов десять грязи, и телепорт колебался в воздухе, где я только что был. Сжимающийся, блекнущий телепорт.