Выйдя на улицу, она заявила:

– У нас есть еще два часа.

Я уже предлагал ей показать свою Нору, но она отказывалась. Вообще-то, на другие мои предложения она соглашалась – искупаться в Мехико, выпить кофе в Париже, съесть тапас в Мадриде и сотей в Пхукете. Но не ко мне домой.

– Ух! Я этого никогда не делал.

Она кивнула.

– Я знаю. Это видно. – Она подошла и прижалась ко мне. – А тебе хочется?

Я молча кивнул.

– Ну и вот.

Позже, когда мы лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, она выяснила, что я на тринадцать месяцев моложе. Ей-то было уже семнадцать с половиной.

– Господи, это же просто совращение малолетних!

Я убрал руку, но она вернула ее обратно.

– Ну, гораздо веселее, чем совращение, – убеждал я. – Смотри на это как на благотворительность для мальчика-сироты.

– Мальчика-сироты?

– Мальчика-сироты.

– А? – я был совершенно сбит с толку.

– И ты еще англичанин! «Пираты Пензанса». Гилберт и Салливан. Это тебе говорит о чем-то?

– Ой! Я ее никогда не видел. «Песня Генерала», да? Пожалейте… как там дальше?

– Смилуйтесь, ведь я же сирота. Сколько сейчас? О, черт! – Она оттолкнула мои руки. – Скорее верни меня, иначе меня навсегда посадят под домашний арест!

Я прыгнул с ней на угол ее квартала, полагаясь на сгущающуюся мглу, которая помогла скрыть наше появление. Она поцеловала меня и бросилась бегом вверх по дороге, и я видел, как сумка с книжками подпрыгивала на ее плече.

Я прошел между двумя припаркованными машинами и прыгнул обратно.

Отец Эвэ каждый день ездил на работу – сорок пять минут в один конец, так что редко возвращался домой раньше шести. Ее мать работала в средней школе в округе Нешамини в Пенсильвании – за рекой, и еще пройти. Так что у нас на протяжении почти всей недели было время между четвертью четвертого и половиной шестого.

– Заметь, мы не ставим никаких рекордов. Трижды в неделю, максимум, – говорила она.

Мне пришлось купить еще презервативов.

Она рисовала меня голым.

Ну, обнаженным, с альбомом в руках.

Мы рисовали друг друга.

И еще мы плавали обнаженными при лунном свете в Пхукете.

И еще ели в маленьких кафе с видом на Сену, пока она делала домашние задания. Я помогал ей с французским, а она мне – с алгеброй.

– Мадам Брескин говорит, что мое произношение значительно улучшается.

–  Французский – язык любви.Давай вернемся ко мне.

Она смеялась.

– Ну, нет. У меня времени еле хватает на то, чтобы закончить эссе.

Мой вздох был красноречив.

– Завтра. Будут домашние задания или нет, все равно, – пообещала она.

Но на следующий день ее не было. Мы встречались на «Шелл-стейшн», через дорогу от школы, на Гринвуд-авеню, всего в нескольких кварталах от ее дома.

Я подумал, не позвонить ли, но она в свое время говорила, что у них там определитель номера, так что если я собирался звонить, нужно было делать это оттуда, где я, по официальной версии, живу. Держа в руке горстку монет, я вошел в будку телефона-автомата в Бальбоа-парке Сан-Диего и набрал ее номер.

Она отозвалась.

– Привет, – сказал я.

– Откуда ты звонишь? Где код шесть-один-девять?

– Сан-Диего. Как дела? – На самом деле, я имел в виду «можешь ли сейчас разговаривать?».

– Я дико разозлилась. Отец рылся в ящиках моего ночного столика. Нашел рисунок, который я делала с тебя обнаженного. Когда мы рисовали, помнишь?

– Это был отличный рисунок. Ой, и что он сказал? А ты-то что сказала?

– Я сказала, что нарисовала фантазию. И что это не его дело, а если он будет копаться в моих вещах, я уйду из дома. – Она прочистила горло. – Ну, и были всякие крики.

– Когда это случилось?

– Сегодня. Он приехал и забрал меня из школы. Прости. Я под домашним арестом на месяц. Он что-то подозревает – теперь я должна возвращаться из школы прямо домой и отзванивать ему на работу. Никуда нельзя выходить из дома, кроме школы. Думаю, он и телефонные звонки проверяет.

– И что ты собираешься делать?

– Разберемся. Мама расстроена, но больше из-за него, мне кажется. Я-то знаю, что они тоже этим занимались, когда учились в старших классах. Он ханжа. А мама как раз наоборот – даже проверяла, есть ли у меня презервативы, когда я перешла в старшие классы.

– Правда? Она мне сразу понравилась. – Я пытался держаться беззаботного тона, но чувствовал, что вот-вот разревусь. Я не мог себе представить, что не увижу ее месяц.

– Да. Когда я училась в средней школе, мы ссорились как дикие кошки, но сейчас наоборот, у нас хорошие отношения. А с отцом я не разговариваю. Думаю, две недели – это максимум, затем он пойдет на попятный. А может, и раньше.

Это уже немного лучше.

– Мне можно будет тебе звонить?

– Х-м-м. Почему бы и нет. У нас есть режим ожидания звонка. Он узнает, что ты звонил – когда вернется домой, проверит список звонивших, так что ты уж сделай так, чтобы звонок был из Сан-Диего, ладно?

– Ладно.

– Меня зовут ужинать. Надо идти.

– О’кей. Je t'aime.

– Офигенно прямолинейно, – ответила она.

Я посетил прачечную, – пора было поменять постельное белье. Прикупил новый комплект, покрасивее, с большим количеством подушек. Она сетовала на отсутствие у меня музыки, и я приобрел музыкальный центр, который мог работать от двенадцативольтовой зарядки, и подборку компакт-дисков. Запасся ее любимой диетической колой и разными закусками здоровой пищей и так далее. Ей нравилось рисовое печенье, похожее на пенопласт, так что я купил еще и упаковку этого добра.

В ванной красовался новый биотуалет с химикатами, поглощающими запах. Я мог по-прежнему выбрасывать сорбент в парке, а сиденье у него было получше.

И добавил еще нагреватель на солнечных батареях для душа в Оахаке.

Так прошло три дня.

Раны на боку заживали. Теперь я не испытывал боли при движении руками и головой, поэтому потихоньку приступил к тренировкам.

Я купил тяжелую грушу на подставке, но не смог ее установить на неровном полу пещеры, как ни пытался, так что пришлось закрепить ее с помощью бетона. Через пару дней тренировок с грушей я вернулся к своим макивара на Пустыре. Одну из них кто-то забрал, возможно, в качестве дров для костра, а еще пару мне пришлось переустановить, так как они осели вместе с почвой.

Я был еще слабоват, и шов на ране по-прежнему тянуло. Я удвоил нагрузку на этот бок, опробовал растяжки и выпады, и наконец ситуация стала улучшаться.

С Эвэ я разговаривал каждый будний вечер.

– Отец стал еще более подозрительным. Он все интересуется, почему ты раньше не звонил.

– Отлично. Мне перестать?

– Да нет же, черт возьми! Но если запрет будет продолжаться, думаю, ты можешь заходить ко мне вечерами. У меня-то кровать есть.

– Я никогда не был в твоей комнате. Я был у вас лишь однажды, когда принес рисунок, и потом еще раз, когда познакомился с Патриком и Козявкой.

– Да. И что это значит?

– Я не могу прыгать, не имея четкого воспоминания о месте. То есть я могу прыгнуть, если вижу куда или мне нужно держать это место в памяти. Поэтому у меня столько рисунков.

– Х-м-м-м. Ну знаешь, я уже, честно говоря, начинаю на стенку лезть. Если понимаешь, о чем я.

– Уж поверь, я понимаю.

Через три недели ее отец сдался.

Мы встретились на обычном месте и отправились прямо в Нору. Ей понравились и подушки, и белье, и туалет, но, кажется, она смогла рассмотреть все это только после второго захода.

– Мне так этого не хватало. Господи, как же мне не хватало! – Она пихнула меня. – Да ты тренировался.

– Да, особенно правую руку.