У Томаса глаза вспыхнули, румянец на щеках, даже прыщи стали не так заметны:

- Но как мы попадаем в поток? Ты сказала, с рождения... тут я не согласен. Ребенок – он же как чистый лист. Часто он не похож на своих родителей, бунтует против них. Каждый из нас наверное верит... – он покосился на Бриана и немного сник, - или верил в то, что перед ним огромное прекрасное будущее. Что все дороги открыты. Что он обязательно совершит что-то великое, что он избранный, так?

- Да уж, ты-то избранный лузер, - хихикнул Бриан и взвыл, схватившись за коленку.

- Еще раз вякнешь, - говорю, - я тебе чашечку разобью. На костылях ходить будешь, избранное чмо.

- Мальчики! – Лэрке приложила ладони к ушам. – Давайте вы во дворе выяснять будете, кто лузер, а кто чмо. Заткнитесь, и дайте с человеком интеллектуально пообщаться.

Мы заткнулись. Обидно было, что девчонка меня на одну доску с этим моральным уродом поставила. Хотя сам, конечно, напросился. Особым интеллектом я пока в разговорах с Лэрке не блистал, скорее чуть гормонами не брызгал.

- Так вот... – она повернулась к Томасу, нахмурилась, будто нащупывая мысль. – Думаю, течение подкрадывается к нам незаметно. Это как несекретный секрет. Несмешная правда про нас. Все это знают, все это видят, но мы не верим в это, пока не становится поздно.

Мы взрослеем, а горизонты не открываются. Однажды детство кончается, и оказывается, что мы не особенные никакие, нас ничего не ждет, кроме той самой мещанской жизни, которую мы презирали. На тебе всё еще кеды и джинсы с дырой на коленке, плеер в ушах. Идешь покупать пиво - спрашивают паспорт. Это твое детство бьется в агонии. А ты тем временем назло ему встаешь в шесть утра, копишь на отпуск и машину, стираешь постельное, выкидываешь скисшее молоко из холодильника, пьешь по выходным, заказываешь шмотки в интернете, плачешься о своём весе. Это всё не плохо и не хорошо. Это просто "дано" в жизненной задаче.

- Ты хочешь сказать, - Томас задумчиво ковыряет прыщ над верхней губой, - течение неизбежно... как смерть? Ведь мы все знаем, что умрем, но просто не думаем об этом, чтобы выжить? А дети – они вообще не верят в смерть.

- Нет, - Лэрке потеребила фенечку, - я верю в смерть, но это не то. Смерти никто не избежит, а из течения можно выйти. Можно плыть против него, хотя это очень тяжело. Есть даже люди, единицы, которые меняют течение. Самую капельку, но все-таки меняют.

- Джек, - она вдруг обратилась прямо ко мне. – А ты что думаешь?

Я чуть со стула не упал. Значит, я могу все-таки думать, да? Почесал репу. Ох, чую, ляпну щас что-нибудь шибко «вумное», но молчать и того хуже.

- Ну, если... – чувствую, как скрипят мозги, - в задаче что-то «дано», то наверное нужно и что-то найти. Просто тех, кто не находит, поглощает твое это... течение. А те, кто находит – выплывают. Потому что выплыть всегда легче, если держишься за что-то... за кого-то.

У Лэрке бровки сдвинулись, пальцы бегают по бусинам фенечки:

- И что же это? То, что надо найти?

Я уткнул глаза в парту, губами шевелю, а звуки не получаются. На деревянной столешнице вырезаны буквы, так давно, что в них набилась несмываемая грязь. «L+J=LOVE».[4]

[1] Bjorn – медведь по-датски, напоминает мужское имя Bjarne

[2] Buksevand – от слов bukse – штаны и vand - вода

[3] Роман Ульфа Нильссона, в некоторых школах включен в программу 8 класса

[4] L – первая буква имени Lærke, J первая буква в имени Jacob, но также в имени Jack

После уроков в коридоре меня подловила девочка Адамс:

- Джек, надо поговорить.

Я хотел уже отмахнуться от нее, но дотумкал вовремя, что неспроста у чиксы глаза горят, как рекламные табло «А я что-то знаю!». Прислонил Томаса к стенке:

- Обожди-ка тут.

Взял Наташу под локоток, оттащил в сторонку.

- Чего тебе? – говорю.

Она воздуху побольше набрала и выпалила, вся такая важная:

- Ты с Паровозиком не ходи. Пусть сам домой едет. Один.

- А хули ты стала решать, с кем мне ходить?

Адамс глазки потупила, сережку в ухе теребит:

- Это не я. Это Матиас меня попросил тебе передать.

- Матиас?!

Она закивала:

- Ребята его сегодня бить будут. Томаса, то есть. Они его уже на улице ждут. Так что ты с ним не ходи.

Ясненько. Непонятливый однако народ Брюрупские аборигены. Даже дождь им нипочем – труевые викинги, мля.

- А брат твой что, с ними?

Снова кивок:

- Он сказал, если ты Томаса в покое оставишь, они тебя не тронут. И Вильям забудет все, не будет мстить. Просто езжай домой, как обычно, хорошо? – заглядывает мне в глаза, ресницами хлопает.

Надо же, усатый-то сама доброта!

- Сколько их там? – спрашиваю.

- Не знаю... Трое, может, четверо.

- Так, Вильям, Матиас, Бриан, - подсчитываю вслух, - кто еще?

- Бриана с ними нету, - Наташа прнялась за другую сережку. – Он сразу после звонка смотался.

- Домой побежал труселя менять, - говорю. – Обосрался, гавнюк. А кто же тогда остальные двое?

- Каспар.

Так, это тот тип, которого я еще без шапки не видел. Не, может, он ее, конечно, в душе снимает, но я физру прогуливаю, и потому лысый он или нет сказать не могу.

- И вроде Андреас еще.

Ясно, рыба-прилипала. Маленький, бледненький, вечно сальные шуточки, так и хочется ему в хлебало хозяйственного мыла напихать, чтоб пузыри жопой пускал.

- Где, ты говоришь, эта команда придурков засела?

Наташа пожала плечами:

- Не знаю. Так ты домой поедешь? Или хочешь, со мной на кемпинг?

Я обернулся на Томаса. Бедолага подпирал стену и, по ходу, уже сползал по ней от слабости в коленях.

- В субботу приеду, - говорю, - как обещал. А ты брату передай, чтоб лучше выбирал, с кем связываться.

Цепляю Паровозика за рукав и почти волоку к выходу.

- Ты на велике или пешком? – спрашиваю, а сам соображаю лихорадочно, как быть. Один на один я бы от Вильяма отмахался. Но их четверо. Точнее, трое с половиной, потому как навряд ли Матиас меня мудохать с особым энтузиазмом будет – для сестренки побережет. На Томаса рассчитывать – как на дырявую лодку. Сама ко дну пойдет и тебя утащит. Значит, без оружия не обойтись. Допустим, есть идейки, как его достать. Это хорошо. Но вот если что-то пойдет не так, последствия будет трудно предусмотреть. Это плохо.

- На велике, - пищит по-бурундуковски Томас. – Мне только брата надо из сада по пути забрать.

Господи, у этого чуда еще и брат есть!

Так, навес для велосипедов прямо у главного входа, тут нас навряд ли подстерегут. Топаем туда. Сверху поливает, но под крышей сухо. Опачки! У Паровозикова драндулета спущены оба колеса.

- Прокололи, - у бедняги аж нижняя губа дрожит.

Ясно дело, чтобы не сбежал.

- Сопли подбери, - говорю. - К тебе приедем, помогу залатать.

Смотрю, как проколото. Гвоздем или ножом? Вроде ножом разрезано. Это тоже плохо. И не только потому, что Томасу придется новые шины покупать.

- Я цепь, - говорю, - займу у тебя, - и полез замок открывать.

- Зачем? – стоит, смотрит, губы расшелепал. – У тебя что-то с байком не в порядке?

- Неа, - на руку цепь намотал, примерился. Вроде норм. В карман сунул.

- Она же в масле! Ты джинсы испортишь, - у Томаса от волнения пяток прыщей лишних выскочил.

Я глянул на расплывающееся по штанам темное пятно и отер о них ладонь:

- Ничо. Мне отчим новые купит. Ты в рундбол[1] играешь?

- А? – не понял Паровозик. – Ну да.

- Бьешь по мячу хорошо?

- Как все. А что?

Я снял с рамы своего байка металлический насос:

- Представь, что башка Вильяма – это мяч. И бей.

Томас сбледнел, руки затряслись, и насос выпал, брякнув по асфальту.

- Я не смогу. По человеку – не смогу.

Я вздохнул. Именно этого я и боялся.

- Ладно, - говорю. – Но помахать-то ты им сможешь?