Я поворачиваюсь к отцу. Он не смотрит на меня, он вперил взгляд в Слоуна, который уже стоит на пороге.

— Я не виноват, — говорит отец. — Я… У нас с моим ребенком полоса невезения. Скажите им, сэр. Вас они послушают.

Улыбка Слоуна — на этот раз без тени юмора — может накрыть целый акр.

— Не знаю, Джон. У вас было последнее предупреждение. А тут еще такое — ударить парнишку. Джон…

Отец пытается встать. Это удается не без труда. Его лицо осунулось от расстройства, и у меня внутри все съеживается от стыда.

— Пожалуйста, сэр…

Слоун тоже все это видит. Его крупная фигура загородила дверной проход. На секунду его глаза останавливаются на мне, и я замечаю в них жалость, но ни проблеска узнавания, хотя он должен был видеть меня в «Сент-Освальде» раз десять, не меньше. Я хочу сказать ему: «Сэр, вы меня не узнаете? Это ведь я, Пиритс. Вы присудили мне однажды два очка для моего отряда — помните? — и велели записаться в команду кросса по пересеченке».

Но это невозможно. Я слишком ловко обманываю. Раньше казалось, что они, учителя «Сент-Освальда», безупречны — и вот передо мной Слоун с покрасневшим глуповатым лицом, точь-в-точь мистер Груб в день своего краха. Чем он может нам помочь? Мы с отцом одни, и только я это знаю.

— Держитесь, Джон. Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, сэр. — Отец уже дрожит, — Вы настоящий друг.

Слоун кладет руку ему на плечо. В его голосе теплота и сердечность, он все еще улыбается.

— Выше голову, дружище. Вы справитесь. Немного везения, и к сентябрю все наладится, а другим ничего знать не надо. Только не валяйте дурака, не лодырничайте больше, а? И, Джон… — Он дружески треплет отца по руке, будто гладит перекормленного Лабрадора. — Бросьте пить, ладно? Еще что-нибудь — и даже я не смогу помочь.

До некоторой степени Слоун сдержал слово. Жалоба спущена на тормозах — или, по крайней мере, положена на полку. Каждый день он забегает узнать, как дела, и отец, кажется, понемногу берет себя в руки. Что еще важнее, казначей нанял некоего мастера на все руки, малость тронутого Джимми Ватта, который возьмет на себя самые неприятные обязанности смотрителя, чтобы тот занимался настоящей работой.

Это наша последняя надежда. Лишившись работы смотрителя, Джон Страз окажется бессилен против Шарон и Ксавье. Но ему нужно захотеть удержать меня, а для этого мне нужно стать тем, кем он хочет меня видеть. И я принимаюсь за дело, стараюсь для отца. Смотрю футбол, ем жареную рыбу с картошкой, выбрасываю свои книги, вызываюсь на любую работу по хозяйству. Сначала он поглядывает на меня с подозрением, потом с изумлением и наконец с мрачным одобрением. Та безысходность, которая охватила его, когда он узнал о жизни моей матери, стала вроде бы понемногу отступать. Он с горьким сарказмом говорит о ее парижской жизни, лощеном муже из колледжа, о ее вере в то, что она сможет снова влезть в нашу жизнь, черт побери, когда пожелает.

Воодушевившись, я внушаю ему, что нужно сорвать ее планы, показать, кто тут хозяин, обвести ее вокруг пальца, как бы поддавшись ее дурацким замыслам, а в конце нанести решающий мастерский удар и оставить ее с носом. Я взываю к его природе, направляю его действия — ему всегда было легко в мужском обществе, а женщины со своими кознями вызывали у него злобное недоверие.

— Все они такие, — заявил он мне однажды, пустившись разглагольствовать, словно забыл, с кем говорит. — Суки. Сначала улыбаются тебе до ушей, а потом хватают кухонный нож и вонзают тебе в спину. И все сходит с рук — в газетах каждый день об этом пишут. И что тут сделаешь? Здоровенный мужик — и такая маленькая слабенькая девчонка. Конечно, все думают, будто он что-нибудь с ней сделал, так? Насилие в семье или как там его, черт подери. И вот она хлопает глазками в суде, у нее опека над детьми, наличные и бог знает, что еще.

— Не нужна мне опека.

— Да ладно уж, — говорит Джон Страз. — Хватит придуриваться. Там Париж, хорошая школа, новая жизнь.

— Сколько можно повторять, я хочу остаться здесь.

— Да почему же? — Он с недоумением смотрит на меня, как собака, которую оставили без прогулки. — У тебя будет все, что хочешь. Одежда, пластинки…

— Мне этого не надо. Думаешь, она просто возьмет, блин, и вернется через пять лет и купит меня на деньги этого француза? — отвечаю я, а над его голубыми глазами пролегает морщина. — Ведь все эти пять лет у меня был ты. Заботился обо мне. Старался, как мог.

Отец едва заметно кивает, и видно, что он внимательно слушает.

— У нас же все было хорошо, правда, папа? На что они нам сдались?

Молчание. Кажется, мои слова задели верную струну.

— Это у тебя все было хорошо, — говорит он.

Непонятно, вопрос это или нет.

— Мы же справимся, — говорю я. — Всегда справлялись. Бей первым, и бей быстро. Пап, не сдавайся, слышишь? Чтоб эти подонки не смели тебя победить.

Снова пауза. Потом он рассмеялся — поразительным, солнечным молодым смехом. Просто удивительно.

— Ладно, детка, — произносит он. — Давай попробуем.

И с новой надеждой мы вступаем в август. Через три недели мой день рождения, через четыре — начинается новый триместр. Полно времени, чтобы отец привел территорию к ее изначальному виду, все починил и наладил, поставил мышеловки и перекрасил Игровой Павильон. Ко мне вернулся оптимизм. И не на пустом месте: отец не забыл наш разговор и на этот раз, по-моему, старается себя преодолеть.

Я очень надеюсь на это, мне даже немного стыдно за былое отношение к нему. Конечно, всякое случалось, но, по крайней мере, он был честным. Сделал все, что мог. Он не бросил меня и даже пытался перетянуть на свою сторону. По сравнению с поступками матери даже футбол и уроки карате кажутся не такими уж и глупыми, а больше смахивают на неуклюжие, но искренние попытки подружиться со мной.

И теперь я помогаю ему во всем: убираю в доме, стираю его одежду, даже заставляю бриться. Слушаюсь его и ухаживаю за ним. Мне позарез нужно, чтобы он сохранил работу — это мое единственное оружие против Шарон, мой билет в «Сент-Освальд», к Леону.

Леон. Странно, как одна одержимость перерастает в другую. Сначала «Сент-Освальд»: вызов, радость искусных ухищрений, желание принадлежать Школе, стремление стать чем-то большим, чем ребенок Шарон и Джона Страз. Теперь — просто Леон: быть с Леоном, знать его, обладать им, еще непонятно как. Почему меня так тянет к нему? Да, он привлекателен. Поначалу был добр, по-своему, небрежно принял меня в свой мир, дал силы отомстить Грубу, моему мучителю. А я — одинокое, ранимое, несчастное, слабое существо.

Но дело не в этом. В тот миг, когда он предстал передо мною, с челкой, падающей на глаза, и в обрезанном галстуке, свисающем, как высунутый язык, с мира спала завеса. Время разделилось на до-Леона и после-Леона, и все стало другим.

Большинство взрослых считают, будто чувства подростков несерьезны и все эти душераздирающие страсти — ярость, ненависть, смятение, ужас, безнадежность, отвергнутая любовь — лишь игра гормонов, тренировочный забег перед Настоящим, из этого вырастают. Это неверно. В тринадцать лет все серьезно, у всего острые края, о них можно порезаться. Некоторые наркотики способны вызвать подобный накал чувств, но возраст притупляет грани, приглушает краски и портит все рассудительностью, рациональностью и страхом. В тринадцать лет мне этого не требовалось. Было ясно, чего я хочу и что буду бороться за это насмерть с целеустремленностью подростка. Я не хочу в Париж. Чего бы это ни стоило, но я не уеду.

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Понедельник, 25 октября

В целом вторая половина триместра началась убого. Октябрь был тревожным, срывал с деревьев золото и засыпал школьный двор конскими каштанами. Ветреная погода приводит мальчиков в возбужденное состояние, ветер и дождь означают, что мальчики в таком состоянии на перемене сидят в классе, а после случившегося, когда их оставили без присмотра, я не осмеливаюсь уйти даже на секунду. Так что Честли остался без перерывов, даже на чашку чая; от этого у меня дурное настроение, и я бросаюсь на всех, включая моих любимчиков, которым даже в худшие времена удавалось меня рассмешить.