Она чувствовала себя виноватой перед отцом, мамой, бабушкой, братом, самой собой.

Ну как не заметила? Как могла влюбиться? Почему в него? Слезы давно высохли, а теперь было просто безнадежно тоскливо.

Как жить дальше? Вернуться в Киев, а там что? Сказать маме, что ее работа – результат протекции Имагина? Она же после этого и шагу в ту сторону не сделает. Самой отказаться от детской группы, ведь в этом тоже он помог?

Да и с ним… Что? Никогда больше не встречаться? Забыть, вычеркнуть, вытравить из памяти? Легко сказать… А если снится каждую ночь? Снится, вот только не виновный в смерти отца Северов, а любимый Имагин.

Северов… Ведь у нее было столько подсказок. Табличка на двери кабинета, там же была именно эта фамилия. Эта дурацкая бляха в машине… 'Предпочитаю перестраховаться'. Мотоциклы в квартире, шрам на плече, татуировка. Столько знаков, а она не заметила ни одного. Летела на пламя, вот и получила – не просто опалили, сожгли.

Настя знала, что должна сделать – выбросить из головы. Просто выбросить из головы все то хорошее, что произошло с ней за последние месяцы. Заставить себя вспомнить, что чувствовала, потеряв отца. Ведь не может счастье с ним сейчас перевесить горе утраты семилетней давности. Не должно. Но сделать это – невероятно сложно. Во время подобных попыток, Настя сбегала куда подальше. Жаль, от себя не сбежишь.

Так и сегодня не получилось. Почувствовав, что начинает замерзать, девушка встала с лавки, бросила взгляд на пруд, а потом поплелась домой. Бабушка будет волноваться, а мобильный с собой она не брала. Вообще выключила его от греха подальше. Не могла говорить ни с кем, только с бабушкой – редко и помалу.

***

– Обедать будем, зайка, проходи, – Антонина Николаевна кивнула, когда проходя мимо, Настя коснулась ее щеки губами, поплелась в ванную. Женщина проводила внучку долгим взглядом, а потом покачала головой. – Ну и сколько это будет продолжаться? – заговорила же сразу, как только сели за стол.

Настя колупала котлету, выбирала из салата огурцы, откладывала в одну сторону, потом помидоры – в другую, потом формировала горочку из капусты. Вместо ответа на вопрос, пожала плечами.

– Так нельзя, Анастасия. Ты мучаешь себя, а заодно и всех вокруг…

Настя отложила приборы, собиралась встать. Только кто же даст?

– Сидеть, – генеральские замашки бабушки девушку не удивили. Антонина умела разговаривать и не таким тоном. – Любишь ты своего Глеба-то?

– Никого я не люблю, – отвернувшись к окну, Настя посмотрела вверх, прикусывая щеку. Очень не хотелось расплакаться.

– Так почему мучаешься-то, дурында?

Настя оглянулась на бабушку, не веря своим ушам.

– Чего смотришь? Себя мучаешь, его мучаешь, а заодно и нас всех мучаешь.

– Бабушка…

Настя не знала, чего ждет от нее мать отца. Надеется, что гордо вскинет подбородок и скажет, что не собирается дела иметь с причастным к смерти папы человеком? Мама, наверное, облегченно вздохнула бы, услышь подобное. Или наоборот? Что тут же побежит на вокзал?

– Я уже двадцать два года бабушка, Настя, – Антонина же тоже отложила приборы, сверля внучку серьезным взглядом. – А до этого еще двадцать с небольшим в мамах числилась. По горло глупостей насмотрелась разных. Но знаешь, на что смотреть не могу – как вы себя сжираете изнутри. Что ты, что мама твоя. Она – ненавистью слепой, ты – сомненьями идиотскими.

– Они не идиотские… – Настя опустила взгляд.

– Самые что ни на есть идиотские, Настя. Хочешь, расскажу, как на самом деле было? Или тебе удобней с маминой версией жить, в нее и верить? Хочешь?

Настя застыла, не зная, что сказать. У нее было две версии – мамина, а теперь еще и версия Глеба. В какую верила она? Утром в одну, ночью в другую. А чаще всего ни в какую.

– Да.

– Отлично, – Антонина склонилась к столу, собираясь действительно посвятить внучку в то, что помнила, знала, понимала, принимала. Не успела – в дверь позвонили. – За солью, наверное, опять. А ты здесь сиди. Только попробуй сбежать – получишь по мягкому месту. Ремень дедушкин вон до сих пор на месте висит. Услышала?

Наста кивнула, а потом развернулась к окну, часто моргая. Нужно успокоиться. Когда бабушка вернется – нужно быть предельно спокойной и готовой слушать. Слушать, а еще понимать, отрицать или соглашаться.

Девушка встала из-за стола, подошла к подоконнику, провела пальцами по тюли, пытаясь дышать глубоко, ровно, медленно.

– Я на кухне буду, если что, – а когда Антонина Николаевна вернулась, младшая Веселова резко обернулась, чувствуя, как сердце подскакивает к горлу.

– Нет, – она обогнула стол с противоположной от вошедших стороны, собираясь юркнуть мимо двух застывших фигур, позорно сбегая.

– А ну стой, – сделать этого ей не дали – бабушка выставила руку, преграждая путь, а с другой стороны обойти Настя не решилась бы – с другой стороны стоял Глеб.

– Зачем? – Настя вскинула на него злой взгляд, сжимая кулаки.

Девушка не видела его около недели, а он уже будто осунулся, постарел, похудел. Наверное, сама она не лучше.

– Нам надо поговорить, Настя.

– Я не собираюсь…

– И вы поговорите, – ее перебили. Бабушка. Человек, который должен был горой стоять на страже ее душевного равновесия, сам же толкал на разговор с мужчиной, на которого даже смотреть было сложно. – А я буду на кухне. Только посуду не бейте.

Смерив суровым взглядом внучку, а потом и Имагина, она вышла, оставляя их наедине.

Вот теперь можно сбежать. Даже нужно. А Настя не могла пошевелиться, глядя на его кроссовки.

– Присядь, пожалуйста.

Послушалась. Со скрипом пододвинула ближайший стул, села на него, чтобы снова уставиться на носки мужских кроссовок. Кроссовки прошли в комнату, тоже взяли стул, подняли, принесли слишком близко, опустили, сели, протянули к ней руки, но Настя подскочила, тут же пряча свои под пятой точкой. Она и говорить-то не готова, зачем он пытается коснуться?

– Я тебе хочу рассказать все с самого начала…

– Только быстро.

Глеб вздохнул, но спорить не стал. Свою речь он готовил на протяжении пяти часов пути. Готовил тщательно, но стоило увидеть ее, как все забылось.

– Я увлекся мотоциклами, когда мне было лет пятнадцать, на восемнадцатилетние родители подарили мне мой личный первый байк. – Настя бросила быстрый злой взгляд, но смолчала. Каждое его слово теперь будет восприниматься через призму того, что на ее восемнадцатилетние отец не мог подарить ей уже ничего, даже свою любовь. – Мы с Лехой фанатели, пылинки с него сдували, гоняли, конечно, но никогда не попадали в неприятности.

– Вы человека сбили… Пьяные.

– Я же говорил уже, почему Леха выпил, почему мы поменялись.

– Да какая разница, почему он выпил? Кто был за рулем?

– Не знаю, – Глеб посмотрел прямо на Настю, она в ответ так же.

– Как ты можешь не знать?

– Я не помню ничего с момента, как мы остановились, когда я рассек бровь. Следующее воспоминание – больничная палата. Я не знаю, кто был за рулем.

– Зачем ты врешь? Просто скажи, Глеб. Кто сбил моего отца? Ты или твой дружок? Я же не пойду в милицию, чего-то требовать. Я просто хочу знать, из-за кого он погиб?

– Я не знаю, Настя, – повтори Имагин еще несколько раз, она взвыла бы.

Мама всегда считала, что все эти россказни об амнезии – сказки, на которые неплохо купился суд. И сейчас Насте казалось, что ее пытаются развести так же.

– Но мне очень жаль, что из-за нас… – мужчина продолжил.

– Жаль, – Веселова тут же перебила. – Раз тебе так жаль, Глеб, почему же ты не пришел с повинной? Почему вы откупились? От нас, от правосудия? Тебе было настолько жаль? – девушка повысила голос, сама того не замечая.

– Мы не откупались. Во всяком случае, отец клялся, что он никому не платил.

Настя фыркнула, поднимаясь со стула. Обошла его, вновь приблизилась к окну, уже оттуда развернулась, глядя на сгорбившегося Глеба.

– Папа неплохо решил твои проблемы, вот только неужели ему не обидно, что сыночек отрекся от славной фамилии? Я вот ношу папину с гордостью, а знаешь почему? Да потому, что это все, что осталось мне от отца! – голос сорвался, девушка всхлипнула, разворачиваясь к окну.