— Если ты все расскажешь шерифу и если даже он поверит тебе, то Босье-то все равно остается, — настаивал Эйлмунд. — Старый грум доложит Эймеру о том, что их беглый виллан прячется где-то в этих лесах. И убийца Гиацинт или нет, даст Эймеру шериф своих людей или нет, Эймер продолжит поиски, да еще и с собаками. Нет уж, никому ничего не говори. Подожди, пока Босье уедет. А там уж мы и сами разберемся. Обещай, что так и сделаешь! Обещай молчать!

Что тут было делать? Кадфаэль сдался. Люди доверились ему, и он никак не мог обмануть их доверие. Кадфаэль глубоко вздохнул и пообещал молчать.

Было уже совсем поздно, когда он наконец встал и отправился обратно в обитель по ночной дороге. А ведь он давал обещание и Хью Берингару, тогда не представляя еще себе, как трудно будет выполнить его. Кадфаэль обещал шерифу, мол, если что-нибудь узнает, то Хью услышит это раньше кого-либо другого. В такой формулировке изощренный ум нашел бы для себя лазейку, однако смысл слов, сказанных тогда монахом, едва ли допускал какую-либо двусмысленность. И теперь Кадфаэлю приходилось нарушать свое слово. Во всяком случае до тех пор, покуда Эймер Босье не сдастся и, подсчитав свои расходы на поиски беглого виллана, не сочтет их чрезмерными, покуда не примет решение вернуться домой и окунуться в радостные заботы, связанные со свалившимся на голову наследством.

Кадфаэль уже покидал дом лесничего, когда у него мелькнула одна мысль, и он обернулся, дабы задать Гиацинту последний вопрос.

— А как же Кутред? — спросил он. — Ведь вы жили вместе. Принимал ли он участие во всех безобразиях, учиненных в Эйтонском лесу?

Гиацинт угрюмо посмотрел на монаха, его желтоватые глаза были широко раскрыты от удивления.

— Да как он мог? Он ведь из скита никуда не уходит.

На следующий день около полудня на большой монастырский двор въехал Эймер Босье вместе со своим молодым грумом. Брат Дэнис, попечитель странноприимного дома, немедленно распорядился отвести Эймера к аббату Радульфусу, ибо тот никому не хотел перепоручать печальной обязанности сообщить сыну о смерти отца. Аббат справился с этой обязанностью весьма деликатно, чего впрочем, похоже, вовсе не требовалось. Лишившийся отца сын сидел молча, осмысливая случившееся и вытекающие из этого следствия. Прикинув в уме что и как, Эймер наконец вполне приличным образом выразил свое горе, однако было совершенно ясно, — голова его целиком занята мыслями о грядущих переменах в его жизни, чего трудно было не прочесть и на его крупном, но не таком грубом, как у отца, лице, на котором почти не было заметно следов горя. Тем не менее чело Эймера было хмурым, ибо смерть отца принесла ему многочисленные хлопоты, — нужно было сопровождать в Босье гроб с покойником, а кроме того, наилучшим образом использовать время, которое он еще может оставаться в Шрусбери. Аббат Радульфус уже заказал Мартину Белкоту, городскому плотнику, деревянный гроб для Дрого Босье. Однако гроб пока не заколачивали, поскольку Эймер Босье наверняка захочет в последний раз взглянуть на отца и попрощаться с покойником.

Выйдя, наконец, из раздумья, Эймер глухим голосом, однако с заметным интересом спросил:

— Не поймал ли отец нашего беглого виллана?

— Нет, — ответил аббат, и если даже не одобрил подобного вопроса в такую минуту, то не показал вида. — ходили слухи, что некий юноша обретался где-то поблизости, но нет никакой уверенности, что он именно тот, кого вы ищете. Никто не знает, куда он теперь подевался.

— Ищут ли убийцу моего отца?

— Еще как ищут. Шериф поднял на ноги всех своих людей.

— Надеюсь, заодно ищут и моего виллана. Закон обязывает вернуть мне мою собственность. Конечно, беглый виллан это мелочь, но мелочь для меня весьма ценная. Я бы дорого заплатил, чтобы не дать ему уйти от погони.

Эймер цедил слова сквозь зубы. он был высок и плечист, так же как и его отец, однако не был еще таким плотным и грузным, да и черты лица его были не такими крупными. Но его глубоко посаженные глаза были того же неопределенного цвета и казались совершенно пустыми. Ему было лет тридцать, и теперь, похоже, он с удовольствием примеривался к своему новому положению. В его голосе явственно стали проступать властные нотки. Он уже говорил о «своей собственности». Несомненно, то обстоятельство, что со смертью отца он стал собственником, никак не прошло мимо его внимания.

— Я хотел бы поговорить с шерифом насчет того парня, что называет себя Гиацинтом. Не доказывает ли факт его бегства, что он и есть разыскиваемый Бранд? И не он ли убил моего отца? На нем и без того немало преступлений, и я не намерен оставлять их безнаказанными.

— Это дело светских властей. Меня это не касается, — с холодной вежливостью ответил аббат Радульфус. — Улик против Гиацинта нет, так что вопрос об убийце остается пока открытым. Однако его ищут. Если вы соизволите пройти со мной, я провожу вас в часовню, где лежит тело вашего отца.

Эймер застыл над открытым гробом, стоявшим на задрапированном одре, однако даже в свете высоких свечей, помещенных в ногах покойного и в голове, лицо Босье-сына не претерпело каких-либо существенных изменений. Склонив голову, он взирал на мертвого отца и хмурился: скорее поглощенный мыслями о предстоящих хлопотах лорд, нежели убитый горем и горящий жаждой мщения за подлое убийство сын.

— Я весьма сожалею, что одного из наших гостей постигла столь печальная участь, — вымолвил аббат. — Мы помолимся за упокой его души, но это все, что мы можем сделать. Остается надеяться, что справедливость в конце концов восторжествует.

— Вот именно! — согласился Эймер, но с таким видом, словно его мысли были направлены совсем в другую сторону. — Делать нечего, мне придется возвращаться домой, чтобы похоронить отца. Но я не могу уехать прямо сейчас. Нельзя так сразу прекращать поиски. Кроме того, мне нужно съездить в город и заказать вашему плотнику внешний гроб, обитый свинцом, чтобы его можно было запечатать. Конечно, отца можно было бы похоронить и здесь, но всех мужчин в нашем роду по традиции хоронят в Босье. Моя мать все равно будет настаивать на этом.

Все это Эймер вымолвил с весьма озабоченным видом. Однако свой отъезд домой он решил отложить на несколько дней, дабы продолжить поиски своего беглого виллана. Аббат Радульфус не мог отделаться от ощущения, что даже стоя над гробом убитого отца, Эймер не столько горит жаждой отомстить убийце, сколько схватить беглеца.

Вышло так, что вскоре после полудня, идя через большой двор, Кадфаэль увидел, как Эймер садится в седло. Кадфаэль впервые увидел Босье-сына и остановился, чтобы присмотреться к нему. У монаха не было сомнений в том, что перед ним не кто иной, как сын Дрого Босье, — сходство было очевидным, хотя черты сына были сильно сглажены. Маленькие бесцветные глаза, терявшиеся в глубоких глазницах, были столь же злыми, а его обращение с конем, когда он садился в седло, было куда более «человеческим», нежели его обращение с грумом. Едва оказавшись в седле, Эймер хлестнул плетью по руке грума, что держал ему стремя, а когда Варин резко отскочил в сторону от удара, конь испугался и попятился, тряся головой и всхрапывая, всадник огрел грума плетью по спине, причем без всякой злобы или гнева, и было ясно, что у него это обычное дело при обращении со слугами. В город с собой Эймер взял лишь молодого грума, причем поехал на отцовском жеребце, который хорошо отдохнул, однако уже застоялся. Нечего и говорить, что Варин лишь обрадовался такому повороту дела, поскольку знал, что теперь у него будет несколько часов спокойной жизни.

Варин повернулся и собрался было пойти на конюшню, но Кадфаэль остановил его и усадил рядом с собой на ступеньки крыльца. Варин повернулся, и Кадфаэль увидел темнеющий на глазах свежий синяк, пока еще желтый, как старый пергамент. Причем старый синяк на скуле все еще не зажил окончательно.

— Я тебя не видел уже два дня, — сказал Кадфаэль, осматривая старую рану, а заодно и новый синяк. — Пойдем со мной в сарайчик, я снова займусь тобой. Думаю, твоего хозяина пару часов не будет, так что можешь вздохнуть спокойно. Посмотрим, как идут у тебя дела, хотя я вижу, старая рана заживает.