«Я больна, и мне лучше никуда не ходить» (наглая ложь).

В конце концов я уже готова произнести «Спасибо, но я жду гостей», как вдруг — причиной тому спокойный, приветливый вид стоящего передо мной месье Одзу — время разверзается, и я проваливаюсь в эту дыру.

Белые снежинки опускаются на дно прозрачной сферы.

Это возник в памяти маленький стеклянный шар, который стоял на столе у Мадемуазель, она учила нас в младших классах, пока мы не перешли к месье Сервану. За особые заслуги нам разрешалось взять шар, встряхнуть и держать в ладони, пока последние хлопья не упадут к подножью блестящей Эйфелевой башни. Мне не было еще семи, но я уже чувствовала: это плавное кружение меленьких пушистых хлопьев точно передает то, что происходит в душе в минуты восторга. Время замедляется, растекается, хлопья, не сталкиваясь, застывают в полете, и, когда все они оседают, мы понимаем, что пережили выпадение из времени, сопутствующее ярким озарениям. Будут ли в моей жизни, думала я уже тогда, подобные минуты, доведется ли мне замирать под ливнем медленно и величаво танцующих снежинок, вырвавшись наконец из однообразной суматошной спешки.

Может быть, это чувство наготы? Когда с тела сброшены все одежки, а ум еще отягощают какие-то громоздкие украшения. Приглашение месье Одзу вызвало во мне это ощущение наготы, безоружной наготы одиночества, белые хлопья закружились вокруг меня, и сладко обожгло душу.

Я долго глядела на него.

И бросилась в черный, глубокий, ледяной и манящий омут вне времени.

— За что, за что мне такое, скажите, бога ради! — взывала я к Мануэле вечером того же дня.

— Как — за что? — сказала Мануэла. — Это же очень хорошо.

— Да вы смеетесь! — простонала я.

— Давайте-ка лучше перейдем к делу. Вам нельзя идти в таком виде. Прическа никуда не годится. — Мануэла окинула меня взглядом эксперта.

Если б вы знали, что такое хорошая прическа в представлении Мануэлы! Хоть душой она аристократка, но шевелюрой плебейка. Волосы надо накрутить, начесать, распушить, побрызгать чем-то липким, как паутина, — прическа сооружается так и никак иначе.

— Я схожу в парикмахерскую, — пообещала я, не вступая в дискуссию.

Мануэла посмотрела на меня подозрительно и спросила:

— А что вы наденете?

Кроме повседневных платьев, точно таких, как положено носить консьержке, у меня есть только насквозь пронафталиненное, похожее на взбитые сливки свадебное платье да мрачный черный балахон, который я напяливаю в тех редких случаях, когда меня зовут на похороны.

— Ну, надену черное платье.

— Траурное? — ужаснулась Мануэла.

— Другого у меня нет.

— Значит, надо купить.

— Это же просто ужин.

— Конечно! — В Мануэле проснулась ревностная дуэнья. — Но вы идете ужинать в гостях. Разве по такому случаю не надо одеться понаряднее?

Первое затруднение: где купить платье? Обычно всю одежду, включая носки, трусы и теплые трико, я выписываю по каталогам на дом. Одна мысль о том, чтобы примерять под взглядом какой-нибудь худющей девицы наряды, которые на мне будут висеть мешком, всегда гнала меня от дверей магазинов. К несчастью, времени так мало, что доставить заказ мне не успеют.

Но: имей одну-единственную подругу, только умей правильно ее выбрать.

На другое утро Мануэла влетела в привратницкую.

В руках у нее одежный чехол, который она протянула мне с победной улыбкой.

Мануэла на добрых пятнадцать сантиметров выше и на десять килограммов легче, чем я. Единственная женщина в ее семействе примерно одного со мной сложения — это ее свекровь, суровая Амалия, которая почему-то обожает рюшечки и кружавчики, хотя всякое легкомыслие чуждо ее натуре. А португальские оборки тяготеют к стилю рококо: ни фантазии, ни воздушности, лишь бы накрутить всего побольше, так что платья напоминают гипюровые комбинашки, а самая простая блузка разукрашена многоярусными фестончиками.

Теперь вы понимаете, почему мне стало не по себе. Чего доброго, этот ужин, о котором я думаю как о наказании господнем, еще и обернется водевилем.

— Вы будете похожи на кинозвезду, — заметила, в самую точку, Мануэла, но, сжалившись надо мной, добавила: — Да я шучу!

И вытащила из чехла бежевое платье без всяких излишеств.

— Откуда вы это взяли? — спросила я, разглядывая его.

По виду размер подходящий. Платье, опять-таки судя по виду, дорогое, простого покроя, из тонкой плотной шерсти, с отложным воротником, спереди на пуговицах. Очень строгое и элегантное. Такие носит мадам де Брольи.

— Я сходила вчера к Марии, — объяснила Мануэла, так и сияя от радости.

Мария — это портниха-португалка, она живет по соседству с моей спасительницей. И они не просто соотечественницы, а вместе выросли в Фаро, вышли замуж за двоих из семи братьев Лопес, обе поехали с мужьями во Францию и исхитрились там родить детей почти одновременно, с разницей в пару недель. У них даже кошка общая и общая любовь к изысканным сладостям.

— Вы хотите сказать, что это чужое платье?

— Ну да, — ответила Мануэла, слегка скривившись. — Но его никто не потребует. Заказчица на той неделе скончалась. А пока ее родственники сообразят, что готовое платье ждет у портнихи… вы успеете десять раз поужинать с месье Одзу.

— Это платье покойницы? — спросила я с ужасом. — Но я не могу его надеть!

— Почему это? — спросила Мануэла, удивленно подняв брови. — Так даже лучше, чем если бы она была жива. Представьте себе, что вы поставили пятно. Пришлось бы сдавать в чистку, искать оправдания, целая морока.

В прагматизме Мануэлы есть что-то космическое. Может быть, если бы я его усвоила, это придало бы мне уверенности, что смерть — сущие пустяки.

— Я не могу из моральных соображений, мне это претит.

— Из моральных? — Мануэла выговорила это слово чуть ли не с отвращением. — При чем тут мораль? Вы что, крадете? Или делаете что-то плохое?

— Это чужая вещь. Я не могу ее присвоить.

— Но та женщина умерла! И взять платье на один вечер не значит украсть.

Когда Мануэла берется толковать семантические тонкости, с ней не поспоришь.

— Мария говорит, что она была очень добрая. Отдала ей несколько своих платьев и отличное пальто из альпапа. Сама располнела, они на нее уже не лезли, вот она и сказала Марии: может, вам пригодятся? Видите, какая хорошая женщина.

Альпапа — это, видимо, гибрид ламы-альпака с папайей.

— Ну не знаю… — сказала я уже не так категорично. — Все-таки мне кажется, как будто я обкрадываю покойницу.

Мануэла посмотрела на меня испепеляющим взглядом:

— Вы не крадете, а берете на время. И вообще, на что ей, бедняжке, теперь нужно платье?

Вот уж что правда, то правда.

Мануэла вдруг перескочила на другую тему.

— Мне пора идти разговаривать с мадам Пальер, — с восторгом в голосе сказала она.

— Я буду мысленно с вами, порадуемся вместе.

— Ну, я пошла. — Мануэла встала и направилась к двери. — А вы пока примерьте платье и сходите в парикмахерскую. Как все закончу, зайду на вас посмотреть.

С минуту я нерешительно разглядываю платье. Помимо того что мне неприятно надевать вещь, принадлежащую покойной, я еще и опасаюсь, что оно будет смотреться на мне совершенно дико. Виолетте Грелье к лицу тряпка, Пьеру Артансу — шелк, а мне — бесформенный передник с лиловым или темно-синим узором.

Лучше примерю, когда вернусь.

И только тут я сообразила, что даже не поблагодарила Мануэлу.