Но постепенно мне удалось найти объяснение её поведению.

Всю жизнь Голгофа, начиная с пеленочного возраста и по сей день, была окружена таким неуёмным, беспрерывным, сверхпредельным вниманием, что не обладала никакой, самой маломальской самостоятельностью. Родители и бабушка почти ни на минуту не оставляли её одну. Голгофа была нормальной, здоровой, умной девочкой, а с ней обращались как с больной и, простите, бестолковой, которая будто бы без них ни на что не способна. Взрослые называют это заботой о ребенке, на самом же деле это обыкновенное ОКУКЛИВАНИЕ, то есть воспитание из нормального ребенка живой говорящей куклы.

Однако Голгофа такой вот живой говорящей куклой вырасти не хотела. Она ведь училась в школе, она ведь читала книги, она ведь хоть с бабушкой, да ходила в кино, смотрела телевизор, слушала радио и знала, что жить можно в сто с лишним раз интереснее, чем живёт она.

И мечтала Голгофа не о кукольном существовании, а о настоящей жизни, и уже во втором классе поняла, что голова дана девочке не для того, чтобы на ней несколько раз в день менять банты, а чтобы она, голова, думала как можно больше.

Родители и бабушка имели возможность и право не разрешать несчастной девочке самой размешивать чай ложечкой или самостоятельно отрезать кусок хлеба, но Голгофа мечтала о том, что наступят дни, когда она без посторонней помощи разогреет суп, нальёт его САМА в тарелку, САМА достанет ложку, отрежет кусок хлеба и поест! А потом — скорей бы добиться этого! — она и тарелку, и ложку САМА вымоет.

В глубине души Голгофа давно уже была полна решимости при первой же возможности доказать родителям и бабушке, что в ОКУКЛИВАНИИ она не нуждается, что давно уже пора ей помогать родителям и бабушке, а не сидеть, как говорится, у них на шеях.

И ей давно надоело, что в классе её жалеют. Ей было легче и необиднее, когда над ней смеялись.

Так что ко времени знакомства Голгофы с этой милой Людмилой и Геркой она была достаточно готова доказать, что способна быть сильным, смелым, выносливым, трудолюбивым, самостоятельным человеком.

Ко всему вышесказанному, уважаемые читатели, мне остается добавить лишь одно. ОКУКЛИВАЯ Голгофу, родители и бабушка совершенно не придавали значения тому, что своим поведением они её ещё и ОЧЕЛОВЕЧИВАЛИ, то есть подавали примеры доброты, заботливости, трудолюбия: ведь сами-то они были заняты всё время! И Голгофа не могла не замечать этого, и это не могло не произвести на неё впечатления.

Короче говоря, девочка была готова на всё, чтобы стать нормальным человеком.

И сейчас, следуя за торопливо шагавшим Пантей, она весело думала о том, как здорово она всё замыслила! САМА! Теперь никто не виноват в её поведении! Только она одна!

Это Голгофа сообразила вчера ночью на сеновале перед сном. Ей было страшновато, даже — страшно, временами — очень жутко. Кругом — наитишайшая тишина, которой она не слышала ни разу в жизни, чудесно пахнет свежим сеном, но в голове тягучая, тяжелая мысль: завтра меня заберут домой и…

И проснулась Голгофа, поверьте мне, уважаемые читатели, совершенно другим человеком. Дома-то ей, честно говоря, просыпаться не хотелось. А тут она, взглянув на часики — всего около шести, — быстренько слезла с сеновала и сразу направилась к окраине посёлка.

Точного, продуманного плана действий у неё не было. Ей было важно спрятаться так, чтобы никто её не нашёл, а вдохновляло Голгофу то, что теперь никому не придётся врать из-за неё и отвечать за неё! Приедет папа, поищет-поищет-поищет дочку, уедет, а завтра она спокойненько отправится в многодневный поход. И попадёт за это только ей!

Около опушки леса Пантя остановился, оглянулся на Голгофу, задумчиво почесал затылок и спросил:

— Спрятать тебе? А дале что?

— Ничего. Хотя, впрочем, нет! — Она оживилась и заговорила весело и торопливо: — Лучше, конечно, Пантя, если ты мне поможешь! Сейчас, сейчас всё объясню! Понимаешь, за мной приедет папа, будет меня искать. Вот когда он уедет обратно, ты мне об этом и сообщишь! Согласен? Я тебе буду очень, очень, очень благодарна!

— Отец тебе ищет? — сочувственно спросил Пантя. — На машине он гоняет?

— Да, да, на жёлтенькой. Только не гоняет, а очень осторожно ездит.

— А чего он тебе ищет?

— Не «тебе», а «тебя» надо говорить, — поправила Голгофа. — У нас сложнейшие отношения в семье. Он мне не разрешает…

— Айда! — коротко бросил Пантя и шагнул в чащу леса. — Тут недалеко.

Увидев шалашик, Голгофа восторженно завизжала, нагнулась, заглянула внутрь и ещё более восторженно крикнула:

— Прелесть, прелесть какая!

— Если пить захочешь, вон там речка, — сказал довольный Пантя. — А тут у мене банка есть.

— Как я тебе благодарна! Ах, как я тебе благодарна! Если бы ты знал, милый Пантя, как я счастлива! — прижав руки к груди, Голгофа с умилением смотрела на него. — Ты же просто спас меня!

У Панти, как вчера, в груди что-то громко застучало, прямо-таки забухало, и чтобы, чего доброго, не зарыдать, как вчера, он сжал свои кулачища и зло пропищал:

— Давай мене деньги!

— Пожалуйста, пожалуйста! — Голгофа расстегнула карман на сумке, достала оттуда кошелек, высыпала на ладонь деньги, протянула Панте. — Бери, пожалуйста, бери! Здесь больше рубля.

Как-то вроде бы неохотно, даже вроде бы по принуждению Пантя подставил свою широченную ладонь. Голгофа высыпала в неё деньги, но он не сжал пальцы, стоял с протянутой рукой, будто не зная, куда эти монеты девать.

— Ты чего? — удивилась Голгофа. — Бери, бери, мы же договорились. Если ты не веришь, что здесь больше рубля, сосчитай.

Пантя почему-то пересыпал деньги в другую ладонь и, опять помедлив, опустил их в карман, спросил:

— Не забоишься… без мене?

— А чего мне бояться? Вода здесь есть. Еды у меня немного имеется. И книжка интересная. А самое главное, я ведь первый день на настоящей свободе, да ещё в лесу… Если тебе некогда, — смущенно продолжала Голгофа, — ты попроси прийти сюда Людмилочку или Германа. Только тогда, когда папа уедет.

— Никакого я Гер… мана не знаю, — пробурчал Пантя. — А к этой я не… у ей тетка злая.

— Ничего она не злая, просто строгая. Но ведь Германа-то ты знаешь! Ну, Герку!

— А-а… так бы и сказала. Сам я к тебе приду! — твёрдо пообещал Пантя. — Отец тебе не поймает. Не бойся.

— Да не «тебе», а «тебя»! — с укоризной поправила Голгофа. — Почему ты так неправильно говоришь? Такой хороший человек, а…

Пантя, возмущённо и жалобно пискнув, зашагал прочь, треща сучьями и спотыкаясь о кочки. Он шагал по полю, то замедляя шаги, словно собираясь остановиться и повернуть назад, то почти бежал, словно в посёлке его ждали неотложные дела.

Случайно сунув руку в карман, нащупав там деньги, Пантя замер на месте и с удивлением отметил, что испытывает не радость, а недоумение, смешанное с разочарованием. Деньги-то он отобрал, значит, начала исполняться его заветная мечта… Но ведь он намеревался их отбирать, а тут… а Цапля их вроде бы сама отдала, спокойненько отдала, без страха, охотно и даже вроде бы с удовольствием. Вот это никакой радости Панте и не доставило.

Да и вообще зря он у Цапли деньги просил. Ему её от отца спрятать надо, а он…

Взглянув на дорогу, Пантя издал тихий, но достаточно яростно-торжествующий вопль и рванулся вперёд: по дороге в сторону посёлка пылила машина жёлтого цвета.

— Голгофы нету! — растерянно и довольно испуганно повторил дед Игнатий Савельевич. — Нету Голгофы-то!

— И тётечки с котом нет! — ещё испуганнее и ещё растеряннее крикнула эта милая Людмила. — Я проснулась, а дома ни тётечки, ни Кошмара!

— Голгофа куда-то запропастилась! — совсем испуганно и почему-то угрожающе крикнул дед Игнатий Савельевич. — А ты мне про кота!

— Так ведь вместе с котом куда-то исчезла тётечка! Вернее, тётечка куда-то исчезла вместе с котом!

— Котом! Котом! Котом! Котом! — Дед Игнатий Савельевич четыре раза возмущённо и сильно топнул правой ногой и один раз левой. — Котом! Они ведь с тётечкой твоей местные жители! Они же все чердаки и подвалы знают! Они на любой крыше устроятся!