Увы, сейчас он был ни на что не способен, даже на глупейшую глупость. Он был способен только на то, чтобы сознавать свою полную неспособность действовать. И ещё Герка сознавал, что его на самом деле все бросили. То есть он никому не нужен. И если кот Кошмар тоже позволит себе иметь собственное мнение о походе, его, как Герку, тоже оставят одного.

«Бросили наравне с котом! — пронеслось в голове. — Значит, им всё равно, что человек, что кот!» И Герка отчаянно и жалобно мяукнул, хотел что-то крикнуть, но получилось ещё жалобнее, ещё отчаяннее:

— Мяя-а-а-а-ууу….у-у-у!

Он кому-то погрозил кулаком. Довели человека! Замяукал человек! До того вы человека довести можете, что он у вас на четвереньках бегать будет, и хвост у него отрастёт!

И, охваченный, вернее, захваченный возможностью превращения с горя в кота, Герка громко и грозно промяукал четыре раза, встал на четвереньки, пробежал к дверям, быстренько пропрыгал по коридору, головой открыл дверь, выпрыгнул на крыльцо и огласил двор мя-а-а-а-а-у-у-у-уканьем.

Вот сейчас они…

А во дворе никого не было. Раньше Герка в подобном положении наверняка бы растерялся, а сейчас он, словно действительно решив, что он уже не человек, издал мяуканье, спрыгнул с крыльца, на четвереньках пропрыгал в огород и опять замяу…

И замолк на полумяуканье: перед ним стоял, широко открыв от изумления рот, злостный хулиган Пантя.

Но если Пантя просто изумился, то Герка просто испугался и со страху еле слышно выговорил:

— Мяу…

Пятясь от него, Пантя вытянул вперёд свою длиннющую руку, протягивая зелёную бумажку и бормоча:

— На вот… на вот… на… на…

Он осторожно положил бумажку на землю и быстро ушёл, почти убежал.

Бумажка эта была — три рубля.

Герка сел, взял купюру, разглядывал её с обеих сторон, словно не понимая, чего она из себя значит, и не сразу сообразил, что Пантя вернул ему отнятые вчера деньги.

То, что Герка трёшке нисколечко не обрадовался, понятно. Она только напомнила о его, мягко выражаясь, несмелом поведении. Герку сейчас задело и даже очень насторожило другое: с чего это злостный хулиган вернул деньги, да и, кстати, где он мог их достать? Опять у какого-нибудь хорошего человека отобрал?

Но вам-то, уважаемые читатели, я расскажу, что же такое случилось с Пантей, вернее, уже почти с Пантелеем, или, ещё вернее, пока почти с Пантелеем. Не надо даже и предполагать, что он быстро и окончательно исправился.

Кое-что, однако, в нём изменилось, и относительно здорово. Например, трёшка эта, когда об её истории узнали все, в том числе и Голгофа, не давала ему покоя.

И рано утром Пантя, когда девочки убежали купаться, отправился на рынок продать свой узел с бельем и ботинками, чтобы отдать Герке трёшку.

Сначала на рынке в его сторону никто и не смотрел. Стоит себе мальчишка с узлом в руках, ну пусть себе и стоит.

Через некоторое время Пантя не знал, чего и делать. Так ведь можно и целый день проторчать, а ему скоро в многодневный поход отправляться. А ещё ему необходимо доказать Герке, что больше он к нему приставать не собирается, и хорошо бы вернуть ему три рубля.

Тут к Панте подошли две старушки, которых в посёлке прозвали Бабушки-двойняшки, потому что когда-то, давным-давным-давно, они родились близнецами и до сих пор разительно походили одна на другую.

Они поинтересовались, чего он здесь делает, что это у него за узел. Зная въедливый и даже вредный характер Бабушек-двойняшек, Пантя сразу решил улизнуть от греха подальше, как говорится. Но они учуяли, что имеют дело если и не с преступлением, то, по крайней мере, с развлечением. Не успел Пантя ничего предпринять, чтобы от них избавиться, как Бабушки-двойняшки цепко схватили его за руки: одна за левую, другая за правую, а остальными своими руками они замахали и закричали:

— Граблёное продают!

— Ворованное сбывают!

— На помощь, товарищи!

И сразу оказалось, что на рынке обитает много любопытного и праздного народа. Пантю и Бабушек-двойняшек почти мгновенно окружила толпа, и они, перебивая друг друга, восторженно, взахлеб рассказывали, как задержали, вполне может быть, жулика.

Три дня назад злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя ни за что бы не дался в хилые, хотя и цепкие руки Бабушек-двойняшек, а сейчас вот только злился на них да натужно соображал, как бы поскорее выпутаться из этой глупой истории.

Самое невероятное заключалось в том, что Пантя, вернее, уже почти Пантелей, вдруг почувствовал, что ему совершенно неохота врать. Ведь получалось так, что стоило ему сказать, что узел, мол, его, сюда он заглянул случайно, можете меня проверить в милиции у самого участкового уполномоченного товарища Ферапонтова, и Бабушки-двойняшки отстали бы. Но Пантя громко заявил:

— Три рубли мене… мне надо… три рубля… вот и пришёл продавать…

Со всех сторон полетели вопросы:

— А узел чей?

— А в узле что?

— Деньги тебе зачем?

— А мать с отцом знают?

«Ждут ведь меня, потеряли меня, — с тоской подумал Пантя. — Чего доброго, уйдут без меня».

Он молчал уже зло и упорно. Бабушки-двойняшки уже несколько раз поведали обо всем, что знали о Панте, как они его задержали, и толпа постепенно начала редеть, ибо ничего интересного не происходило, и вскоре разошлись все.

Бабушки-двойняшки не только разительно походили друг на друга и одевались абсолютно одинаково, они часто и говорили одновременно, то есть синхронно.

Спросили они:

— Чего нам с тобой делать-то?

— Отпустить, — мрачно посоветовал Пантя. — Мне в поход идти надо и вот продать надо за три рубли… рубля…

— А чьи вещи-то?

— Да мои! Мачеха мене… меня из дому выгнала, а узел дала. А мне три рубля надо.

Бабушки-двойняшки отпустили его, развязали узел, осмотрели содержимое и заявили, что ничего ценного здесь нет, а вот ботинки за три рубля они возьмут.

Со всех ног, радостный до того, что еле сдерживался, чтобы не загоготать, Пантя помчался по улицам, размахивая узлом.

Отдав Герке деньги, он прибежал во дворик тёти Ариадны Аркадьевны и с недоумением обнаружил, что все здесь очень мрачны.

На вопрос Голгофы, где он пропадал, Пантя ответил довольно коротко и не менее внятно и сам в свою очередь спросил, а почему Герка в огороде ходит на четвереньках и мяукает.

— Я вам говорила! — торжествующе воскликнула тётя Ариадна Аркадьевна. — С мальчиком творится что-то неладное!

— Да, если так будет продолжаться и дальше, — насмешливо сказала эта милая Людмила, — то Кошмар будет ходить на задних лапах и разговаривать по-человечески.

— Я не понимаю твоей шутки, — обиженно произнесла Голгофа, — надо что-то делать, а мы…

— В поход надо отправляться немедленно! — решительно оборвал дед Игнатий Савельевич. — Вот что надо делать! Накормить Пантю… Пантелея то есть, и в путь! А я пойду с внуком попрощаюсь.

Увидев деда, Герка, сидевший в огороде на травке, радостно вскочил, уверенный, что тот пришёл просить прощения, но услышал суровый, чужой голос:

— Еды тебе хватит. Деньги лежат знаешь где. Мы выступаем в многодневный поход немедленно. Захочешь с нами, одежда твоя походная и обувь в коридоре. Даже кот сознательнее тебя оказался! — Голос деда Игнатия Савельевича дрогнул. — Быть тебе в областном краеведческом музее экспонатом наравне со скелетом мамонта, раз нормального человека из тебя не получается! Будь здоров!

И он ушёл, яростно напевая: «Главное, ребята, тра-та-та-та!»

И Герка понял, что потерпел наиполнейшее поражение, то есть разгром.

Пожалуй, лучше всех из участников многодневного похода чувствовал себя Кошмар. Он развалился на мягком дне огромной корзины, сверху обтянутой марлей. А нёс корзину Пантя. Кот, сытый-пресытый, довольный-предовольный, подремывал. Его приятно покачивало, и лишь когда Пантя менял руку, Кошмар просыпался, успевал сообразить, до чего же прекрасна жизнь, и снова задремывал.