Представление начинается. Клоун двигает платком, привязанным у кадыка. Выбегает крохотный мальчик и увлекшегося своим платком клоуна бьет расщепленной бамбуковой палкой по смешному месту. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.
Появляется девочка в красном с блестками платье, она деловито, без комплиментов забирается на табурет и гнется-каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой устанавливают табурет на стоящую на столе пустую посуду. Девочка поднимается и гнется опять. Еще ряд бутылок. Зрители аплодируют. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает, поглядывая на ближайшую к арене скамейку, подмигивает и вообще дружит.
Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат — трюк, но и процесс — путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк-искусство общительное, а здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать… Как жаль, что Сергей Юрский не сидел рядом со мной на скамейке у арены. Он был бы очень уместен не только в качестве зрителя. Своими добрыми шутливыми фокусами он доставил бы огромное удовольствие артистам. Я вспомнил Юрского и потому, что люблю его, и потому, что он, быть может, один из немногих драматических артистов чувствует и понимает естественность условностей цирка.
Стемнело. Зажгли лампочки. Они осветили арену и небо.
Униформа — в разномастной, впрочем, одежде потянула проволоку, и через несколько минут зрите ли увидели трюк мирового класса. По проволоке ходила… коза. Обычная домашняя коза шла по проволоке. Иногда она останавливалась и стояла, не шелохнувшись, словно изваяние, словно привязанная к куполу лонжей. Это было удивительное зрелище: человек, когда идет по канату, балансиру ет руками или балансиром, птица, теряющая равно-; весне сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза на проволоке-совершенно без баланса. Ей нечем: взмахивать. Она ступает словно неживая. Медленно, вперед-назад, а потом и вовсе развернувшись на I месте…?
Пора возвращаться в «Блю стар». Я стал укладывать аппаратуру в сумку. Клоун глазами показал, чтобы я прошел за кулисы. Мы познакомились — и попрощались, я покинул шапито, покоящееся на двух гигантских бамбуковых стволах, и отправился в «Блю стар».
Там было оживленно. Ребят возили утром на экскурсию в деревню Тхами, где живут мастера, делающие лучшие в Непале маски из папье-маше и дерева, и теперь все они разбирали покупки, раскладывая их по кучкам, и словно заклинание повторяли имена и фамилии многочисленных друзей и сослуживцев, которым эти маски предназначались в — подарок.
Я рассказал всем о цирке и о ночлеге. Цирк обещали посетить, а сообщение о ночи, проведенной: рядом с Хануманом, восприняли как жалобу, и тут же мне было предложено устраиваться на ночлег в любой из комнат, где жили ребята. Благо карематов, и спальников сколько угодно.
Вернулись из трекинга мои друзья Левина и Мещанинов с группой, но я до отъезда решил оставаться в «Блю стар». Приехал из Дели Александр Тер-Григорьян. Он тут же объяснил, что необходимо посмотреть и куда съездить.
А съездить было куда.
Вместе с Сашей и альпинистами мы побывали в Патане — втором городе долины Катманду, практически слившемся теперь в одно целое со столицей. И в средневековом Бхактапуре — третьем городе долины, основанном более тысячи лет назад. Центральная площадь — великолепна, — на ней стоит дворец пятидесяти пяти окон, каждое из которых оправлено в оригинальную раму поразительной красоты резьбы. Рядом с дворцом-золотые ворота, а напротив на высоком столбе под зонтиком сидит золоченый правитель Бхактапура Бхупатиндра и смотрит на своих рук дело.
Площадь, хоть и богата, не задерживает долго туристов, которые, минуя площадь, идут к самой высокой в долине пятиярусной пагоде Ньятопола, которую украшает каменная лестница с установленными по бокам великанами слонами, львами, грифонами и божествами. Храм был построен при жизни правителя, сидящего теперь на колонне, в начале восемнадцатого века. А дальше за площадью с храмом начинаются жилые дома, где и по сей день воду выливают на улицу, и она по желобу в центре мостовой или тротуара (тут нет различия) в узком каньоне домов стекает с холма. На улице женщины моют голову, купаются в тазиках дети… Тут, продвигаясь вдоль домов, ощущаешь себя внутри них-так видна жизнь, так открыт быт. Здесь человек родится на виду, на виду живет и умирает и на виду у всех превращается в прах.
Я видел такие похороны в индуистской святыне Пашупатинатх. Этот храм, точнее, комплекс храмов-один из наиболее чтимых у индуистов. Говорят, что он и красивее других (комплекс действительно красив) и необыкновенно богат. Неиндуистам входить в него запрещено. Хотя Пашупатинатх существует уже около полутора тысяч лет, состояние его (во всяком случае на первый взгляд) весьма пристойное. Храм ухожен, хотя ежедневно сюда приходят, чтобы поклониться святыням и совершить омовение в священной реке Багмати, несущей свои воды в великий Ганг, ежедневно тысячи верующих. Сюда же многие приходят умирать. Вдоль реки под навесом — каменные площадки. Покойного, завернутого в белую материю и окропленного красным соком из лепестков или ягод, на бамбуковых носилках приносят к реке, и он лежит на гранитных ступенях, пока живые складывают поленья костром. Затем ушедшего в иной мир сжигают и останки опускают в Багмати. Река в засушливый период мелка и маловодна, и потому до сезона дождей многие так и не попадают в Ганг… В начале мрачной набережной в каменной нише сидит йог. У ног его лежит собака. Каждого ушедшего проносят мимо них, но это их не пугает. Йог знает, что все перемены необходимы, собака видит, что живой человек спокоен, и тоже спокойна. Я попросил у старца разрешения сфотографировать его. Он закрыл глаза и открыл их ясными.
Неподалеку от индуистского святилища, минутах в десяти-пятнадцати езды, высится гигантская буддийская ступа Боднатх. Ее белая полусфера увенчана кубом с всевидящими глазами Будды и тринадцатиярусным шпилем, символизирующим тринадцать буддийских небес, золоченые зонтики на вершине шпиля расцвечены гирляндами флажков. По периметру ступы установлены молельные цилиндры. Достаточно пройти по часовой стрелке вокруг монолитного храма, вращая правой рукой барабаны, чтобы молитвы унеслись к богам… Ступа поражает своей мощью, аскетизмом и спокойствием. Сам Будда Шакья-Муни родился в Непале (много южнее, правда, Катманду), и естественно, что непальцы воздвигли в его честь такие небывалые красоты. В непосредственной близости от святых мест, как это водится в Непале, расположились торговцы тибетскими сувенирами. Лавки расположены по внешнему периметру площади, на которой стоит Боднатх.
Кумари — живой непальской богине — в этом смысле повезло меньше. На пороге трехэтажного дома в Катманду, где она живет, вовсю торгуют всякой всячиной, и торгуют громко, не волнуясь, что нарушают покой божества. Богиня, правда, молода и здорова, и относятся к ней с почтением, но вера верой, а жизнь идет. В Кумари избирают девочку лет трех-пяти, красивую и, главное, без повреждений кожи или других физических изъянов. Богиней она будет до той поры, пока по искусственной или естественной причине не потеряет хоть одну каплю крови. Тогда она становится просто девушкой, для которой найти жениха-проблема, потому что, по поверию, избранники бывшей богини рано умирают.
Непальцы хотят помочь Кумари найти семейное счастье и даже сняли фильм о ее счастливой жизни, но легенда и суеверие живут дружно. Об этом мне рассказывал Саша Тер-Григорьян, пока мы ехали в другое главное буддийское святилище — Сваямбунатх. В бесчисленных пробках, составленных из машин, воловьих упряжек, моторикш, велосипедистов и пешеходов с грузом, он вел себя довольно уравновешенно, но когда идиотизм ситуации достигал апогея, когда трехколесная коляска, терпеливо пережидая зеленый свет, как сумасшедшая срывалась на красный, он, высунувшись в окно, кричал вслед окутанному чадом экипажу что-то справедливое по-венгерски. Как добрый человек, Тер-Григорьян никого не хотел обидеть, но излить гнев должен был для облегчения души. Полагая, не без оснований, что изученный им по время работы в Венгрии язык не является самым распространенным в Катманду, он использовал его постоянно.
