«Странствование (сансара) существ, ученики, — говорит Будда, — имеет свое начало в вечности. Нельзя узнать того времени, начиная с которого блуждают и странствуют существа, погруженные в незнание, охваченные жаждою существования. Как вы думаете, ученики, что больше, вода ли, заключенная в четырех великих морях, или слезы, которые протекли и были пролиты вами, когда вы блуждали на этом широком пути и странствовали, и рыдали, и плакали, потому что давалось вам в удел то, что вы ненавидели, и не давалось то, что вы любили?.. Смерть матери, смерть отца, смерть брага, смерть сестры, смерть сына, смерть дочери, потерю родных, потерю имущества — все испытали вы за это долгое время. И пока вы испытывали все такое, за это долгое время больше слез пролито вами, когда вы блуждали на этом широком пути и странствовали, и рыдали, и плакали, потому что давалось вам в удел то, что вы ненавидели, и не давалось то, что вы любили, — больше пролилось слез, чем вся вода, заключенная в четырех великих морях… Мать, жалуясь на смерть дочери, зовет дорогое имя: «Джива! Джива!» Ей говорят: «Восемьдесят четыре тысячи девушек, все носившие имя Джива, были сожжены на этом погребальном костре. О которой из них плачешь ты?»«.
Удивляет здесь то, что индусы, объединившиеся в V–IV вв. до нашей эры в буддийские общины, считали, как само собой разумеющееся, что их жизнь вечна. И не конечность земного бытия пугала их, ведь оно повторится, и не раз (другое дело, в каком обличьи: человеческом — это большая удача, или животном, демоническом). Напротив, древних индусов приводила в ужас и глубокое уныние именно бесконечность человеческой жизни, означавшая для них непрекрашаемость перерождений и страданий. Если мечта (даже навязчивая идея) европейского человека — жить вечно, то мечта индуса — прервать жизнь и тем самым остановить колесо сансары, избавиться от страданий любой ценой, даже прекращением бытия как такового.
Будда своим примером и знанием указал путь к спасению от страданий. В древней рукописи «Четки из Драгоценных Самоцветов» (раздел «Десять великих радостных осознаний») мы читаем: «Это великая радость — осознать, что путь к Свободе, которым прошли все Будды, существует всегда неизменным и всегда равно открытым для тех, кто готов вступить на него».
Размышляя об отношении индусов к жизни и страданиям, исследователь учения Будды Г. Ольденберг пишет:
«Там, где народный дух не сумеет найти себе твердое основание, в прочной и ясной действительности исторического труда, где он без противовеса отдан действию мысли, там, разумеется, философия с ее действительными или мнимыми выводами имеет громаднейшее влияние при решении вопроса, стоит ли эта жизнь того, чтобы ее прожить. Но не одно мышление индуса является здесь решающим моментом, оно соединяется со всеми ужасами, наполняющими его робкое сердце, со всеми страхами перед грядущими бесчисленными бедами, перед неотвратимыми адскими муками; оно соединяется далее с несдержанностью его желаний и надежд, сообщающих ему характер какой-то необдуманности, не искушенной в школе реального опыта. Мысль, одним взмахом крыльев пролетающая через все отдельное к абсолютному, находит свое отражение в желании, презирающем и отвергающем все блага, кроме последнего вечного блага. Какое же это последнее благо? Как жар индийского солнца делает то, что усталому кажется величайшим благом отдых в прохладной тени, так и усталому духу покой, вечный покой является единственным, к чему он стремится».
Однако все эти размышления Ольденберга не убеждают. Индусы не менее трудолюбивы, чем европейцы, а философская (теологическая) мысль и страх перед грядущими бедами (так ярко и живо описанный в Апокалипсисе), как известно, оказывали на средневекового западного человека не менее сильное влияние, чем на индуса его собственные страхи.
На первый взгляд, буддизм и христианство имеют одни и те же религиозные корни, и их исторические старты мало чем различаются. Так, ветхозаветный Бог, создавший мир, единый и неделимый, не имеет лица и обличья. Похоже, что в «Гимне неизвестному богу», одном из древнейших памятников ведийской поэзии, описывается именно такой бог, создавший все и вся:
Из этого текста уже видно, какая исключительная роль отводилась понятию жертвы, и неясно, что для авторов гимна более важно — найти истинного Бога или определить, кому же нужно принести жертву. Для древних индусов жертва и жертвоприношение, пожалуй, играют роль не менее важную, чем для народа нагуа. Именно жертва, считают индуистские мыслители, связывает человека с Богом. Однако они идут еще дальше, утверждая, что Создатель, Бог (Праджапати) и есть жертва. Если христианский Бог создал по своему образу и подобию только одно избранное существо — человека, то Праджапати создал по своему подобию еще и жертву. «Праджапати (создатель), — читаем мы в гимнах Ригведы, — создал по подобию своему то, что есть жертва. Поэтому говорят: жертва есть Праджапати. Ибо по своему подобию создал он ее». Но одновременно Праджапати весьма похож и на ветхозаветного Бога: он создает и мир, и людей. «Вначале Праджапати был один, пока не пожелал: «стану я множеством, произведу я создания», и в жару желания, полный творческой муки, он произвел из себя миры с богами и людьми, пространством и временем, мыслью и словом». И все же Праджапати скорее из одной семьи с Ометеотлом:
«… то, что там горит, — солнце; и то, что там горит, есть смерть. Так как оно есть смерть, то и умирают создания, живущие под ним; живущие по ту сторону его суть боги: посему боги бессмертны. Его лучи — узды, которыми впрягаются люди в жизнь. Кого захочет оно, жизнь того оно притягивает и подымает в себе: тот умирает. Но мудрец знает слово и приношение, которые подымают его выше области катящихся дней и ночей и выше того мира, в котором солнце своим жаром имеет власть над жизнью и смертью. У него день и ночь не отнимают благословения его дел: он освобождает свою жизнь от смерти. Это есть освобождение от смерти, совершающееся в жертве Агниготры».
Поразительное сходство: бог нагуа — солнце, дающее людям жизнь, однако в обмен на кровавые жертвоприношения; бог древних индусов — тоже солнце, правда, несущее не жизнь, а смерть. Но именно от солнца в конечном счете зависит жизнь индуса. И еще одно совпадение: знание (слово мудрого) и приношение (жертва) поддерживают жизнь и спасают от смерти. Однако, как видно из текста, у индусов появляется мысль, отсутствующая у нагуа: жертва и слово не просто поддерживают жизнь и мироздание, а освобождают человека от смерти (мудрец освобождает свою жизнь от смерти, поднимаясь туда, где «солнце не имеет власти над жизнью и смертью»). Запомним это обстоятельство, оно нам еще пригодится.
Нарисованная картина у западного человека, естественно, должна вызывать недоумение: Праджапати — это и солнце, и Создатель мира, и жертва; однако мудрец, владеющий словом и жертвоприношением, может уйти от него в некий мир, бытие, где оказывается ему неподвластным. Как все это понять?
